Но почему все-таки ты это сделала? – прозвучал в моих ушах голос матери, донесшийся сквозь годы. Он был таким же резким, как и всегда.

Конрад меня заставил, – сказала я. – Он сказал, что длинные волосы – это опасно.

Впервые – и лишь один раз в жизни – отец по-настоящему рассердился на Конрада. Видимо, в локонах маленькой девочки – как и в ее невинности – есть нечто, что кажется мужчинам уникальным, поистине драгоценным. А у меня к тому же волосы были довольно красивые, длинные, их до этого никогда не стригли. Возможно, все это и объясняло столь яростный гнев отца. Так или иначе, но Конраду на три недели было запрещено выходить из дома. Никаких прогулок с друзьями; никаких карманных денег; никакого телевизора. Он сделал вид, будто виноват и согласен с наказанием, а я была еще слишком мала, чтобы заметить, как злобно сверкнули его глаза, обещая скорую месть. Но, как потом скажет мне Джером – всего-то восемнадцать лет пройдет! – у Конрада была привычка затаить злобу, а потом ее на тебя обрушить.

Он выждал, когда закончатся эти три недели домашнего ареста, а потом снова показал себя. Подходил к концу июнь, и летние каникулы были уже где-то совсем близко, за углом, такие бесконечные, зеленые с белым. И вот как-то в субботу Конрад предложил родителям спокойно съездить в садовый центр и пообещал, что все это время пробудет со мной; но стоило им уйти, как явились Милки, Фэтти и Мод, которые стали звать меня с собой на прогулку, обещая показать одну клёвую вещь.

Это, разумеется, было частью заранее составленного плана, но я совершенно ни о чем не догадывалась. Конрад в тот день был таким милым; делился со мной сладостями и даже нес меня на спине, когда я уставала. Мы довольно долго шли пешком – сперва через лес, что тянется вдоль всей территории школы «Король Генрих», потом по заброшенным железнодорожным путям, которые некогда вели к угольным копям. Мне нравилось ходить в ту сторону. Земля на тропе была мягкая, сама тропа вилась среди зеленых кустов и деревьев, а по обе стороны от нее росли кусты цветущей бузины. Я не любила только старую ветку железной дороги, что вела к заброшенному туннелю Молбри. Туннель в длину был более тысячи ярдов и не использовался уже много лет. Вход в него был закрыт решеткой, а его дальний конец засыпан. Иногда Конрад и его дружки подходили ко входу в туннель совсем близко и начинали что-то выкрикивать туда, в темноту, чтобы вызвать эхо, но меня пугала даже эта игра, а внутрь мы и вовсе никогда пролезть не пытались.

Итак, мы прямо по полотну заброшенной железной дороги добрались до входа в туннель, потом вскарабкались на поросший травой гребень холма – он был довольно ровным, как бы срезанным, – где в отдалении над землей торчало старое вентиляционное устройство, издали похожее на маленький округлый замок. Это была своего рода местная достопримечательность. Местные называли ее Перечницей, а любители старых железных дорог часто возле нее фотографировались.

Но на этот раз Конрад с приятелями туда, где стояла на страже Перечница, не пошли, а повернули обратно, ко входу в туннель. Мне этот вход казался похожим на полуоткрытую беззубую пасть спящего старика-великана. Идти туда мне совсем не хотелось, и я все время порывалась слезть со спины Конрада на землю, но он мне не давал, да еще и шагу прибавил, а потом сообщил мне обманчиво веселым тоном:

– Мы сейчас войдем в этот туннель, и я покажу тебе одну клёвую штуку.

Я хоть и была мала, но сразу догадалась, что он врет. «Клёвый» в словаре Конрада обычно означало нечто полностью противоположное. А сам Конрад при всем его чисто внешнем обаянии отличался редкостной злопамятностью, мстительностью и упрямством. Даже если его «обидчик» был на десять лет моложе (как я, например), он мог надолго затаить злобу и непременно впоследствии отомстить. А я только теперь догадалась, почему он так на меня зол.

Напряжение между Конрадом и отцом, возникшее из-за моих искромсанных локонов и того, что побудило меня так себя изуродовать, никак не спадало. Мать, разумеется, постаралась поскорее забыть об этом инциденте – Конрад всегда был ее любимцем, – а вот отец, стоило ему увидеть мою несчастную обезображенную головенку, каждый раз закипал гневом, и Конраду, разумеется, доставалось. Как ни странно, сама я совершенно об этом позабыла. Видимо, потому, что всегда была уверена: отец любит Конрада столь же сильно, как и мать. И вот теперь, спустя столько лет, когда память моя наконец проснулась, я стала припоминать и то лето, и тот разлад, что возник между папой и Конрадом и при малейшей новой провокации был готов разрешиться взрывом.

И дело было не только в том, что я по требованию Конрада себя обкорнала. Отец, похоже, и о многом другом догадывался, и теперь они с Конрадом кружили друг вокруг друга, как бродячие псы перед дракой. Конрад отлично умел вывести из себя любого, и вид у него при этом был абсолютно невинный, словно никакие злонамеренные поползновения ему несвойственны. Он мог, например, начать выговаривать слова с нарочитой медлительностью, растягивая гласные, что отца всегда страшно раздражало; или без конца крутить у себя в комнате свои любимые пластинки и магнитофонные записи, врубая звук на полную мощность. Особенно часто – и это могло продолжаться несколько недель подряд – он слушал группу «Doors» и чаще всего ту их песню, что сопровождается звоном колокольчиков. Мне этот звон почему-то всегда казался зловещим.

Вот и сейчас Конрад принялся напевать себе под нос ту самую песню. «Riders on the Storm» – так она называлась. Я и по сей день не могу заставить себя ее слушать, когда она звучит по радио.

– Я хочу слезть на землю! – заявила я брату. – А в этот туннель я совсем не хочу!

Конрад ничего мне не ответил и продолжал напевать. Вход в туннель зиял передо мной, как открытый канализационный люк, как разверстая пасть чудовища, и я, оцепенев от ужаса, глаз не могла от него отвести, а мальчишки с улюлюканьем бегали вокруг меня и время от времени что-то громко выкрикивали в темное чрево туннеля, которое отвечало им жутким эхом.

Милки первым перелез через решетку. Он был маленький, жилистый и отлично лазил. Он, кстати, носил блейзер другого цвета, непохожий на блейзер Конрада. У Милки кант на блейзере был синий, а не красно-коричневый. И очки у него были старенькие, одна дужка обмотана изолентой. Но лишь впоследствии, разматывая длинную перекрученную ленту своего полузабытого прошлого, я поняла, что Милки, должно быть, учился не вместе с Конрадом, а в «Сент-Освальдз». Да, скорее всего, так это и было. Я, во всяком случае, никогда не видела, чтобы в школу они шли вместе. А вот с Модом Конрад всегда в школу вместе ходил, только Мод, по-моему, никогда не носил такого блейзера, как мой брат. То есть какая-то школьная форма на нем явно была, но я никогда ее не видела, потому что поверх нее он всегда надевал одну и ту же поношенную зеленую парку. Долгое время я считала, что как раз из-за нее-то ему и дали прозвище Мод – «модник», «стиляга». Но лишь восемнадцать лет спустя, в тот день, на который Доминик наметил празднование моего дня рождения, я наконец-то узнала, откуда, собственно, взялось это прозвище.

Ну, а Фэтти, как всегда, тащился позади всех; он предпочитал вести себя осторожно, внимательно глядел себе под ноги и остерегался как дорожных колдобин, так и колючей травы.

– Ну же, Толстячок, не отставай! – насмешливо подбадривал его Конрад, и я, помнится, даже пару раз обиделась за Фэтти: ведь он вовсе не был толстым; просто Конраду нравилось его унижать, заставлять чувствовать себя жалким и неуклюжим – собственно, так мой брат поступал почти со всеми.

Вспомнив об этом, я вдруг вспомнила, как вытаскивала свои отстриженные волосы из сливного отверстия в ванной. Это был такой отвратительный комок, но я все продолжала его тянуть. И столь же отвратительными были мои воспоминания об этом, словно требовавшие, чтобы я непременно распутала их клубок до конца. Искушение непременно сделать это было столь же непреодолимым, как и мое детское желание непременно извлечь из раковины комок собственных волос, застрявший в сливном отверстии, хотя и то и другое вызывало у меня отвращение. А попытки распутать клубок моих воспоминаний наполняли мою душу каким-то совершенно детским ужасом.

Конрад мне велел это сделать – так я тогда сказала родителям, но подобное признание я сделала в первый и последний раз: больше я никогда и никому о наших с ним отношениях не говорила. Что бы он после этого ни вытворял – запирал меня в ванной, угрожал мне приходом жуткого мистера Смолфейса, – это оставалось нашей с ним тайной. Словно в тот день что-то во мне надолго замолкло и обрело родственную душу только в день исчезновения Конрада, а потом и вовсе пропало, и лишь спустя двадцать лет вернулось, и я сумела наконец рассмотреть его лицо при солнечном свете.

Я хорошо помню, что на тропинке, ведущей к разверстому зеву железнодорожного туннеля, всегда росли ромашки, а сам вход был выложен кирпичами. Внутри было слишком темно, чтобы я могла что-то разглядеть, да я и не хотела ничего там разглядывать, но Конрад приподнял меня, заставляя хорошенько всмотреться в пугающую темноту, а потом потащил прямо в туннель.