Глава третья

12 августа 1989 года

С визитом к родителям я, конечно же, здорово запоздала, все время его откладывая – то из-за своего непонятного гриппа, то из-за подготовки к свадьбе, но в основном все-таки из-за Конрада.

Воображаемый дружок моей дочери вел себя тихо с самого конца триместра. Время от времени я, правда, слышала, как она разговаривает «с ним» у себя в комнате, но больше никаких записей в дневнике не появлялось, да и упоминаний о мистере Смолфейсе больше не было. Теперь Эмили часто играла со своими школьными подружками, гоняла на велосипеде по нашей улице или слушала радио (она недавно открыла для себя группу «New Kids on the Block» и буквально влюбилась в них так, что нас иногда это даже пугало). Она также с удовольствием помогала Доминику, который обожал готовить и был намерен за время каникул научить Эмили готовить некоторые кушанья, которые больше всего нравились в детстве ему самому. И поэтому они готовили полори[66] из взбитого теста с дробленым горохом и перцами; и кокосовое печенье; и тринидадский плов; и нут с соусом карри; и лепешки. В то жаркое, сухое, бесконечное лето наш дом был наполнен звоном кухонной посуды и запахами различных кушаний, которые готовил Доминик под аккомпанемент включенного Эмили радио, из которого без конца неслись хиты «New Kids». Впоследствии я уже ни одно из этих кушаний не могла есть спокойно: мне сразу мерещились вопли «New Kids on the Block» и запахи скошенной травы, тамаринда и запеченных в духовке перцев; последний почему-то казался мне похожим на запах жженой фольги.

Все эти запахи царили и в доме Блоссом: это были здоровые, приветливые запахи домашнего очага, на свет которого то и дело слетаются его бывшие питомцы. По-моему, именно эти запахи и внушили мне мысль непременно заглянуть на Джексон-стрит после примерки, а потом пешком прогуляться до дому; пусть Доминик и Эмили сами везут все эти коробки. Доминик мое намерение одобрил и сказал, что это даже хорошо, потому что тогда у них с Эмили будет больше времени, чтобы приготовить обед. Услышав слово «обед», я притворно застонала и воскликнула: «Ох, нет! Я даже слышать о еде не могу!», заставив Эмили расхохотаться, Блоссом улыбнуться, а Сесил сказал: «Ты уж привыкай, дорогая, ты теперь тоже Бакфаст», и на какое-то мгновение мне показалось, что мы и впрямь стали настоящей семьей и у нас есть и своя история, и свое будущее, и сколько угодно общих шуток, глупых, но всеми любимых.

Словно по контрасту запах в доме моих родителей всегда казался мне похожим на некий мрачный туннель в прошлое. Лавандовый запах полироля, вонь пригорелого жира, мертвящий запах старых, давно не используемых вещей – например, одежды моего брата, так и висевшей у него в шкафу; его книг, многие из которых так и остались непрочитанными; его пластинок, которые никто никогда не слушал; его музыкальных журналов, порыжевших от старости. Когда я вошла, охваченная каким-то неясным тупым страхом, мама была в своем обычном домашнем платье, отец мыл посуду на кухне, но окно там было закрыто, несмотря на клубы пара над раковиной и жаркое летнее солнце в небесах. Оба не выказали ни малейшего удивления, увидев меня, хотя со времени моего последнего визита прошел уже целый месяц. Я также не почувствовала ни капли той бурной энергии, что буквально кипела в них обоих в тот день; ими, похоже, вновь овладело привычное безразличие ко всему на свете. Но еще хуже было то, что радиоприемник отец снова настроил на одну из номерных станций, и сквозь пелену статического электричества упорно пробивался вроде бы женский, но какой-то совершенно нечеловеческий голос, монотонно перечислявший набор чисел.

Я приняла из рук отца чашку чая с молоком и слегка зачерствелое печенье «Бурбон», а потом спросила, были ли у них еще какие-нибудь гости. Мне по-прежнему не хотелось ни произносить имя Конрада, ни подыгрывать родителям в их тщательно подпитываемых иллюзиях; мне просто нужно было узнать, приходил ли к ним снова тот человек, утверждавший, что он мой брат, и если приходил, то с какими подарками он от них ушел.

– Ах, Конрад был вынужден срочно уехать, – признался отец, осторожно покосившись на мать. – У него работа такая – очень много разъезжает. А вечно ждать он не мог.

– Чего он не мог вечно ждать?

– Тебя, разумеется, – сказал отец. – Он хотел, чтобы ты была готова, Бекс. Говорил, что готов дать тебе столько времени, сколько потребуется. Но на все лето он остаться не мог. У него ведь своя жизнь. Вот ему и пришлось к своим обязанностям возвращаться. Но он обещал держать с нами связь. Сказал, что вернется, как только ты будешь готова с ним увидеться.

– Сколько же вы ему дали? – напрямик спросила я.

Мой наглый вопрос так огорчил отца, что у него, по-моему, даже лицо осунулось.

– Ох, Беки, – сказал он укоризненно. – Ведь это же Конрад! Я понимаю, какие у тебя могли возникнуть чувства, но, клянусь, на этот раз все совсем не так, как раньше.

– Если вы дали ему денег, то все именно так, как раньше, папа, – отрезала я, изо всех сил стараясь не заплакать, хотя глаза у меня подозрительно щипало, да и в душе моей разгорался гнев, вздымаясь, точно пламя, внезапно вырвавшееся из-под земли. Я знала, что у моих родителей имелись кое-какие сбережения – в основном на счету Конрада, куда они сразу положили приличную сумму, основав фонд по розыскам моего брата. Розыски, разумеется, захлебнулись, но тысяч сорок на счету все же осталось; это давало небольшой доход, хотя условия вклада и были не слишком выигрышными. Естественно, мои родители с самого начала категорически отказывались пользоваться хотя бы этими процентами со вклада. Небольшие каникулы вам обоим очень даже не повредят, сотни раз твердила им я; или предлагала им, например, переехать в новый, более современный дом, однако ко всем подобным идеям они относились с тем же ужасом, что и к моему предложению переделать комнату Конрада в детскую для Эмили.

– Не говори так, Беки, дорогая. Это же его деньги. И всегда были только его деньгами. – Отец так старательно избегал моего взгляда, что у меня зародились самые худшие подозрения. И, увы, я оказалась права.

– Вы ведь не отдали ему все-все? Папа, пожалуйста, скажи, что не отдали!

Отец пожал плечами:

– Ты не понимаешь…