– Да, заодно захватите с собой кое-какие старые вещи Доминика, – сказала мне Блоссом. – Я их все в коробки сложила, чтобы место освободить. – И она указала на три картонные коробки, стоявшие под дверью. – Я давно собиралась вещи разобрать и чистку устроить, – продолжала Блоссом, – а потом подумала, что, может, тебе интересно будет во всем этом порыться, узнать, каким был Доминик в детстве. Я, наверно, кажусь тебе чересчур сентиментальной, дорогая, – и она перевела взгляд на стену, увешанную фамильными фотографиями в рамках, а я издала некий невнятный звук, который, надеюсь, она восприняла как одобрительный возглас. – И, разумеется, все эти платья, – она указала на чей-то портрет, – тоже я сшила. Вот здесь Виктория в моем платье, а здесь – Майра и Эстелла. – Она улыбнулась и обняла меня рукой за голые плечи. – Я шила свадебные платья для всех моих девочек! – с гордостью сообщила она. – Это же просто неприлично, сколько такие платья стоят в магазине для новобрачных! По-моему, если уж начинаешь семейную жизнь, так нужно приберегать деньги, а не тратить их впустую.

Я сразу почувствовала себя не в своей тарелке. Уже не впервые Блоссом давала мне понять, как именно мне следует начинать семейную жизнь. Интересно, что там ей наобещал Доминик? Неужели все-таки дал ей основания поверить в то, что я вскоре оставлю работу в школе?

Но Блоссом уже снова вернулась к теме свадебного платья:

– Давай, дорогая, снимай свои джинсы и топ, я тебя обмерю, а потом мы взглянем на ткани.

Оказалось, что ткань для моего свадебного платья уже куплена: это был чудесный шелк-сырец почти белого цвета. Блоссом ловко обернула меня куском этого шелка, восхищенно прищелкивая языком и кивая в такт собственным мыслям.

– Мне сразу показалось, что тебе подойдет что-нибудь простое, в классическом стиле. Обнаженные руки. Длина, возможно, три четверти…

Я позволила ей сколько угодно вертеть меня и обертывать. Чувствуя себя бабочкой в коконе, я лишь время от времени улыбалась и старалась говорить именно то, чего Блоссом от меня и ожидала, хотя сама ни особой радости, ни простого любопытства не испытывала. Я продолжала думать о Кристофере Милке и о том, как он извинился передо мной за то, что случилось восемнадцать лет назад. Жаль, что у меня тогда не хватило мужества продолжить этот разговор.

– А как на это смотрят твои родители? – спросила Блоссом. – Волнуются, должно быть, ужасно.

Я улыбнулась и кивнула с максимальной убедительностью. На самом деле я уже две недели с родителями не виделась и даже по телефону с ними не разговаривала после того, как они заявили, будто Эмили Джексон была всего лишь моим воображаемым дружком. При мысли о родителях я сразу почувствовала себя виноватой, однако мне невыносимо было даже думать о том, чтобы снова туда поехать и, может быть, даже встретиться с человеком, утверждающим, что он мой брат. Возможно, казалось мне, что если уж я расскажу родителям о своей помолвке, то наш грядущий брак с Домиником сразу станет реальностью; может быть, именно поэтому я и старалась как можно дольше держать их в неведении относительно моей свадьбы, хоть и понимала, что эта ситуация может оказаться весьма болезненной.

– Я так мечтаю с ними познакомиться, – сказала Блоссом. – Они, должно быть, очень тобой гордятся.

Я снова ей улыбнулась. Улыбнись. Повернись. Выпрямись. Постарайся выглядеть очаровательной. Интересно, а Милки похоронят или кремируют? Что предпочтет его семья? Кремацию, скорее всего. Похороны – это очень дорого. Я вспомнила лицо племянника Милки на газетной фотографии и вдруг подумала: а что, если я просто вообразила, что он так уж похож на того светловолосого парнишку, которого я видела в школе? И вдруг до меня дошло нечто столь очевидное, столь глупо мною пропущенное, что я так глубоко вздохнула, почти охнула, что Блоссом даже испугалась. Она выкладывала у меня на талии шелковые складки, накалывая их булавками, и решила, что уколола меня.

– У вас есть «Икземинер» за эту неделю? – спросила я.

– Возле телевизора. На той этажерке, где все газеты лежат.

Не обращая внимания на протесты Блоссом, я бегом бросилась в гостиную, волоча за собой длиннющий шлейф из шелка-сырца. Отыскав нужный номер, я раскрыла газету на той полосе, где публикуются списки умерших и некрологи. Была там и фотография Кристофера Милка в гробу, обшитом черной тканью. Сердце мое мучительно забилось. В ноздрях стоял отвратительный запах гари. Из швейной комнаты до меня донесся голос Блоссом: «Эй! Ты куда это пошла? Ты разве не знаешь, что нехорошо, если жених до свадьбы подвенечное платье своей невесты увидит?»

Я сунула газету обратно на этажерку и ответила, что мне просто захотелось проверить, есть ли там сообщение о нашей предстоящей свадьбе. Потом, уже со спокойным выражением лица, я вернулась в швейную комнату, где Эмили с жадным нетерпением изучала мотки кружев, ленты, пуговицы, всевозможные блестки и вуали. Глядя на нее, я вдруг почувствовала болезненный укол в сердце – моя маленькая дочь, такая простодушная и искренняя, уже стремилась как можно лучше соответствовать возложенным на нее ожиданиям, проявляя какой-то удивительный конформизм.

– Посмотрите на меня! Я тоже невеста! – крикнула она, набросив на голову кусок вуали.

Блоссом снисходительно улыбнулась и сказала:

– Погоди еще десяток годков, и тогда – вот увидишь! – непременно своего красавца принца найдешь.

Эмили покружилась перед большим, в полный рост, зеркалом и заявила:

– А мне никакой красавец принц и не нужен. Я собираюсь выйти замуж за нашего Дома!