Как только случается подобное преступление, свидетели твердят одно и то же: Это был такой милый тихий человек! Мы никогда ничего не подозревали. И, конечно, ни один преступник не хочет быть пойманным. И ни один преступник, сумевший в течение долгого времени оставаться непойманным, на преступника не похож. Но все же, несмотря ни на что, я никак не могу поверить, что Эрик Скунс был способен на убийство. Эрик, который всегда был вторым в классе по французскому языку. Эрик, который на переменах всегда делился со мной принесенными из дома сластями и лакомствами. Эрик, у которого рубашка вечно вылезала из штанов. Эрик, который тридцать пять лет называл меня Стрейтс. Эрик, чьи когда-то весьма амбициозные планы в итоге скисли и превратились в презрение. Эрик, который втайне любил переводить французскую поэзию на английский. Эрик, который всегда мечтал о путешествиях, а умер менее чем в трех милях от того дома, где появился на свет.
Я понимаю: это чересчур сентиментально. И приношу свои извинения. В общем, мне совершенно несвойственно проявлять чрезмерную сентиментальность. Видимо, я просто очень соскучился по «Сент-Освальдз», в этом-то все и дело. Соскучился по моим «Броди Бойз», по своему кабинету, по ежедневным стычкам с Дивайном. И по Эрику. По Эрику я по-прежнему очень скучаю – и не из-за того, каким он был, а из-за того, чем он был для меня. Оказавшись вчера вечером на игровых полях, я испытал те же чувства, что и боевой конь, услышавший сигнал к бою; даже при виде чудовищного Дома Гундерсона у меня не пропало ощущение, что я вернулся домой. Интересно, какие ощущения у меня возникнут, когда я пройду мимо этой стройки при свете дня, зная, что под толстым слоем бетона там похоронено чье-то неопознанное тело? Я иногда даже беспокойство испытываю при мысли, что могу испытать облегчение или, что еще хуже, вообще ничего не почувствовать. Я всегда считал, что правда важнее всего. Но теперь, столь долго пробыв наедине с собственными мыслями, я осознал: для меня «Сент-Освальдз» всегда имел первостепенное значение – и по сравнению с правдой, и по сравнению с людьми, и даже по сравнению с добродетелью. «Сент-Освальдз» – это моя константа, моя Полярная звезда, светившая мне все долгие годы моей жизни; «Сент-Освальдз» – это мое старое потрепанное пиратское судно, которому я отдал лучшую часть своей души.
Amare et sapere vix deo conceditur[65]. Даже Мастера школы «Сент-Освальдз» согласятся, как это сложно. Наверное, я не всегда проявлял достаточную мудрость. Зато всегда хранил верность. Ученики, коллеги, даже директора школы приходят и уходят, сменяя друг друга, а каменные стены и дух моей школы всегда по-прежнему незыблемы. То, что Ла Бакфаст поведала мне историю своей жизни, ничем ей не грозит, чем бы ее рассказ ни закончился; и это не ради нее и не ради Эрика – это только ради «Сент-Освальдз».
Та девочка, что приносит мне продукты, пришла сегодня в час дня. Как же ее зовут? Эмма… а дальше? Забыл. Хорошенькая такая девочка, и красота ее дана юностью, привилегиями, генами, а также полнейшей неопытностью во всем, что находится за пределами ее маленького и хорошо обеспеченного мирка. То, что девочка может теперь учиться в «Сент-Освальдз», все еще вызывает у меня порой нервный озноб. Однако наше старое судно уже вовсю плывет дальше под руководством нового капитана – Ла Бакфаст. Оно очищено от ржавчины, а его новая команда – это совершенно другой класс людей. Еще бы, конечно: миновали те времена, когда мальчик из скромной семьи мог заслужить стипендию или полностью бесплатное обучение. Теперь в нашу школу принимают детей из любой семьи, лишь бы эта семья была в состоянии платить шесть тысяч за триместр (плюс покупка школьной формы, плюс поездки и все прочее), и все будут считать, что ребенок учится в классической школе; только в основе этого «классического» обучения будет не углубленное изучение грамматики, литературы и прочих достойных предметов, а некий «мягкий подход», который притащила с собой в «Сент-Освальдз» эта Зовите-Меня-Джо, так что теперь ученики читают поэзию не в подлинниках, а в переводах и в качестве пособия по истории смотрят фильмы про гладиаторов, надеясь, видимо, таким образом понять культуру, сформировавшую нашу империю.
Порой я просто в отчаяние прихожу, я теряю надежду. Нет, действительно теряю. Слава богу, пока у меня еще есть мои «Броди Бойз», но они последние из старой команды моего судна. После них, полагаю, мне останутся только поля асфоделей или, проще говоря, пенсия. Или же придется мириться и с современными столами из пластика, и с компьютерными классами, и с хорошенькими девочками вроде этой Эммы.
Примерно так я и сказал Ла Бакфаст, когда она, как обычно, заглянула ко мне после школы.
– Все-таки вид у вас, Рой, по-прежнему нездоровый, – сказала она, заваривая чай. Не травяной, слава всем богам, а декафеинизированный «Тетли» в пакетиках. Впрочем, в чашку она добавила вполне декадентскую порцию обезжиренного молока.
– Возможно, но вы приносите с собой солнечный свет, – галантно ответил я и, усевшись в любимое кресло, стал пить приготовленный ею чай. Я был полностью готов выслушать очередной рассказ из моей «тысячи и одной ночи».
Глава вторая
29 июля 1989 года
Я помню то лето примерно так же, как помню и некоторые эпизоды из моего детства. Ничто не казалось достаточно реальным, хоть и было вполне реальным; а все, казавшееся реальным, было всего лишь воображаемым. Мои мысли были похожи на коробку с разрозненными деталями пазла – пестрыми кусочками, которые так и тянет соединить друг с другом, только они почему-то никогда друг с другом не соединяются. Мой грипп – если это вообще был грипп – к концу июля почти прошел, и я вернулась к тому, что считала своим, можно сказать, нормальным состоянием.
Вот только нормальным оно не было – моя жизнь давно уже превратилась в последовательность сцен некоего спектакля, страдающего плоховатым освещением. Я смотрела словно из-за кулис, как Доминик и Эмили продолжают строить планы нашей свадьбы, и время от времени могла даже им улыбнуться и сказать что-нибудь одобрительное. Я вообще старалась выглядеть счастливой. Чисто внешне казалось, что я в полном порядке, и Доминик без конца меня фотографировал. Вот я в саду в желтом сарафане и темных очках; или с Эмили, когда мы балуемся с поливальной установкой. На этих снимках я выгляжу прямо-таки убедительно счастливой – лицо свежее, ну просто лик юности и красоты! Но подо всем этим – как в глубине темного сливного отверстия – скрывались даже не печальные воспоминания, а мучительные сомнения; уходящая глубоко в землю открытая скважина, из округлого отверстия которой на меня словно постоянно смотрел глаз жуткого чудовища.
Доминик назначил день нашего бракосочетания на 28 августа. Это означало, что мы должны были успеть до начала нового учебного года не только отпраздновать свадьбу, но и насладиться коротеньким «медовым месяцем». Все приготовления к предстоящему событию Доминик взял на себя, я лишь следовала его указаниям, точно сонный ребенок, готовый в любую минуту лечь спать, но все же совершающий все необходимые действия, не требующие от него ничего, кроме покорности.
– Итак, это будет всего лишь краткая церемония. Ничего особенного. И никакого излишнего великолепия, – говорил Дом. – При регистрации будет присутствовать только наша «банда», а потом мы все поедем в паб, где и состоится само празднество. Свадебный торт мы попросим испечь Эстеллу. А мама просто умирает от желания сшить тебе свадебное платье.
– Ох, – мне даже мысль о свадебном платье в голову не приходила, – может, я лучше просто надену какое-нибудь нормальное красивое платьице? Такое, чтобы его и потом можно было носить?
– Но не можешь же ты обойтись без свадебного платья? – Доминик был искренне удивлен. – Нет уж, так нельзя. Мама еще со времен нашей помолвки мечтает о свадебном платье. А шьет она действительно очень хорошо. И сразу поймет, что подойдет тебе лучше всего.
В общем, и этот вопрос был решен. Договорились, что платье будет бледно-кремовым. Эмили будет идти впереди и рассыпать передо мной цветы, а следом за мной – сестры Доминика, они же подружки невесты, в персиковых платьях, как на свадьбе королевы Виктории. Вскоре мать Доминика пригласила нас на ланч, сказав, что после него будет примерка платья.
– Как бы тебе, мам, не пришлось это платье на целый размер увеличивать, когда Бекс все это съест, – усмехнулся Доминик, увидев заставленный кушаньями стол.
– Ничего, ей не вредно и немного мяса на костях нарастить, – возразила Блоссом, накладывая мне на и без того уже полную тарелку и цыпленка, и креветок, и рис.
У Блоссом была специальная швейная комнатка, некогда служившая спальней, но теперь битком набитая рулонами ткани, коробками с кружевами и мотками разноцветной шерсти, а на рабочем столе стояли рядышком две швейные машинки. Возле двери высился портновский манекен.
