А потом и служба их вроде как гражданскому ведомству отошла. А он служил: в погонах несуществующей страны, с ее военным билетом, с ее пулями в карабине. И чуял Касатонов, что может с поста уйти и ничего ему за это не будет. Многие ушли; не зря же рельсы молчат, не отзываются молоточку.
Но куда ж идти? Что у него есть, кроме будки, кроме инструкции на стальной пластинке?
И верил Касатонов, что однажды – не завтра, не через месяц, а может быть, через год, два, – загорится на мертвом пульте зеленая клавиша вызова, и молодой, твердый голос скажет:
– Четыре-три-шесть-семь, как слышите меня? Прием!
– Слышу вас хорошо, контрольный пункт, прием, – ответит Касатонов, оправляя гимнастерку.
– Проверить стрелку, четыре-три-шесть-семь, – прикажет контрольный. – Готовность двенадцать часов. Завтра через вас проследуют литерные эшелоны.
– Есть проверить стрелку, – отрапортует Касатонов.
Он трижды все отрегулирует, смажет. А наутро – соединит боковой путь с магистралью. И пойдут эшелоны, возвратится армия, и веселые солдаты под красными знаменами изловят Бу-у-у, загонят в горы и убьют во тьме ущелий.
Днями Касатонов охотился, ставил силки в степи. А вечерами, в холодеющих сумерках, курил степные толченые травы и смотрел на дальний город у подножия гор.
Там говорили на чужом языке, родственном языку горных рек, лавин и обвалов. Даже псы там лаяли иначе, чем на родине Касатонова.
Когда-то, давным-давно, еще сопливым мальчишкой, солдатиком железнодорожного конвоя, Касатонов вез тамошних жителей в жаркие пустыни, из гор – туда, где нет ничего выше верблюда. Сотни эшелонов шли на восток, оставляя на полустанках умерших. Черным дымом из паровозных топок застилало пути. И чувствовал Касатонов, что это – на веки вечные, не будет возврата. А потому велик и грозен обыденный труд конвойный. Не разномастные арестанты с бору по сосенке, целый народ им подвластен, от мала до велика.
А вот же непорядок – вернулись. Снова пьют воду своих рек, дышат воздухом своих гор, хотя должны были сгинуть в песках.
Прежде, пока высшая власть была в силе, не позволял себе Касатонов задаваться вопросом: а почему вернулись-то? Кто разрешил? А теперь стал задумываться: как же так? По какому праву? Не с этого ли разруха началась? Не оттуда ли, с гор за городом, с чужих и непокорных гор, явился этот чертов звук:
– Бу-у-у…
Касатонов ожидал, что клавиша вызова загорится весной, когда стаивают снега. Он помнил, как его учили: зимой война засыпает, войска закапываются в блиндажи, застывают смазки оружия. А весной открываются дороги, и генералы раскладывают на столах свежие карты.
А клавиша загорелась в последние дни ноября, в бесснежье, когда беззащитна пред охотником всякая полевая тварь, перенявшая уже зимний, светлый окрас.
Касатонов внес в будку беляка, матерый попался зайчище. А пульт звонит, зуммерит, дин-дон. Первая мысль была: сбоит аппаратура, глюк, замыкание.
А зеленая клавиша – горит.
Касатонов связь включил осторожно, опасаясь, что услышит опять это гибельное “Бу-у-у…”, а оттуда голос громкий:
– Четыре-три-шесть-семь, ответьте!