А на пятый день она принесла мне вынутую из почтового ящика повестку.
Просто положила передо мной на стол и ушла, ничего не сказав. Потом было чаячье дерьмо.
После нашей встречи на кладбище Титан прожил еще полтора десятилетия.
В первые годы я ждал, что Титан подаст знак, ибо я страстно хотел учиться слову – чтобы написать роман о нем самом и об отце, и о нас, последующих, безъязыких. Я не понимал, что лишь прячусь за идеей необходимого наставничества и ученичества; откладываю то, что могу открыть и сделать лишь сам.
А Титан ведет себя как самый проницательный учитель: не берет меня в ученики.
Толки о его новой книге продолжались, менялись лишь формулировки. Сгинули первые неистовые ожидания. Явились степенные рассуждения, что большое дело требует времени, ноша тяжела, нужно все как следует обдумать, такие книги пишутся раз в столетие… Ушла вера в скорое чудо, осталась горькая надежда, которая сама не знает, надежда ли она еще или уже пустой призрак.
Некоторые из прежних властителей дум начали тогда публиковаться в советских журналах и газетах. О, их обхаживали аккуратно, не заставляли отрекаться и клеймить. Достаточно было просто напечататься, выдать рассказик о красотах родной природы. Без Маркса, Ленина и коммунизма. Но – в их, оккупантов, журнале, в их газете, в подлом соседстве с агитками. Иные читатели искали в этих текстах двойное дно, эзопов язык, тайнопись сопротивления. Но, увы, это были стыдливые флаги капитуляции.
Однажды сподобился и Титан. Ему дали целый подвал: дерзай! И он написал о сельских праздниках, как раз то, что
Я не хотел брать газету в руки. Не верил, что Титан мог так поступить. Наверняка статью сочинил кто-то другой, а его подпись просто подставили без его ведома, случались и такие финты. Люди же толпились у киосков, покупали, вчитывались, но не слышно было ни восклицаний, ни насмешек…
Да, это несомненно был его слог. Его текст. Статья о сельских праздниках, ничего больше. Но каждое слово в ней кричало о другом. “Стог”. “Дом”. “Рига”. “Колодец” – свидетельствовали о сожженных стогах, опустевших домах, амбарах, ставших местами казней, колодцах, откуда никто уже не зачерпнет воды. Нечто выше совершенства и искусства: безмолвный глас ушедших.
Тот номер газеты в столице республики раскупили за часы. А потом власти – неслыханное дело – изъяли остатки тиража в районных центрах и библиотеках и больше никогда не приглашали Титана печататься.
Однако его не подцензурные тексты никогда не появлялись и в самиздате. А потом стало известно, что власти дали Титану квартиру, ту самую, в писательском доме на улице Коммунаров, где я живу сейчас. И он ее принял.
Что же он мог предложить взамен? Только
Квартира убедила меня: ничего Титан не создаст. Он сломался и смирился. Стал как мой отец: обрывки, наброски, вечные клочки симфоний, недоделки…
Когда пришла весть, что у Титана деменция, мне было страшно осознавать, что мир его памяти, воссозданный из трех отцовских нот, снова, и на этот раз окончательно, распадается. Но я был скор на суд: это за квартиру. За предательство.
За деменцией последовал год комы.
Я так и не понял тогда, кто же, собственно, организовывал похороны Титана, нанимал катафалк, договаривался о месте на старом городском кладбище, где был похоронен и отец. Я вообще тогда не обращал сначала внимания на людей. Смотрел на окоченелый, белый лоб Титана, я думал, что хоронят тут не его, а ненаписанную книгу, заточенную, как в тюрьме, в его пораженном деменцией мозгу.
О ней, о неслучившемся чуде, которое могло бы осветить, всколыхнуть и мою жизнь, я сожалел больше, чем о нем.
Теперь благодаря ДОР я знаю, что это они помогли все устроить. Получить место и катафалк. Они, переодетые в штатское, составляли четверть собравшейся на похороны толпы. Шли за гробом, прогуливались по дальним дорожкам. Это был их триумф.
Конечно, они опасались эксцессов, стихийных протестов на похоронах, потому и согнали столько оперативников: десятки на одного маленького человека, лежавшего в гробу.