Он первым протянул мне руку и любезно представился, назвав имя и фамилию Титана.
Никогда не виденный Титан был для меня громада, глыба. А мне протянул руку человек-воробушек с младенчески чистым лицом. Я смутился, а он посмотрел на меня с доброжелательным весельем: мол, понимаю, и сам бы растерялся. Но именно в этом легком, простом взгляде я почуял скрытые до поры свет и мощь, будто оживший смысл Духова дня, отблеск огненных языков, сошедших в Иерусалиме на апостолов.
И я опустился пред ним на колени. Пред высшим духом, живущим в теле подростка. Я вспомнил, как он кормил голубей, раздавая птицам свой первый хлеб в родном городе, и возмечтал, что тоже буду есть иной хлеб из его рук, из рук учителя. Иного смысла нашей нечаянной встрече я подобрать не мог.
Титан рассмеялся и сказал:
– Ну вставайте, вставайте. Будет. Отцу лучше поклонитесь.
И он напел первые такты “Королька”, узнаваемые, слащавые, неуместные на кладбище. Я вздрогнул, зная, как отец мучался, что его помнят лишь как автора “Королька” и просят сыграть, написать что-нибудь на память, ибо знакомые были уверены, что отец невероятно горд “Корольком”, танго, которое знают все в республике и ресторанные лабухи до сих пор исполняют, изменив немного аранжировку, в бывший день независимости страны.
Титан отбил такты пальцами по могильной ограде и сказал:
– В то последнее лето “Королек” был моим мучением. Его играли решительно все и повсюду. В любой дружеской компании. В любом кафе. И выбросить его из головы было невозможно. Словно ваш отец специально так сочинил, чтобы мелодия крутилась в сознании. Не музыка, а мусорное трюкачество. Ох, как же я злился! Как негодовал на вашего отца! Я ведь знал, что он большой композитор.
Но годы спустя, в Дальлаге… В третью лагерную зиму голод разрушил мою память. Она съела сама себя. Ведь и памяти нужна энергия, чтобы существовать, хотя в обычной жизни мы этого не замечаем. И в лагере память становится каннибалом. Чтобы помнить одно, нужно забыть другое. Затем второе, третье… Я уже не помнил, где я и что я.
И вдруг я услышал нечто знакомое. Мотивчик. Такой привязчивый. Такой назойливый. Пробравшийся в голову глубже, чем я мог предположить. Это Маргарин, помощник бригадира – в бараке было много наших, – напел мотивчик “Королька”. Только у него нашелся бы задор.
И эти ноты, две-три ноты, мотив… Я, несуществующий, ничтожный, его узнал. “Королек” оживил отмершие связи, возвратил ушедшие образы… Каждый миг того последнего лета был отмечен, проникнут этими нотами. А в том лете, когда я дописал роман, сошлась, отразилась вся моя жизнь. И благодаря “Корольку” я всю ее получил обратно. Расшифровал, восстановил из трех нот. Так что я, в каком-то смысле, есть теперь творение вашего отца.
Титан посмотрел на меня, потом на отцовскую могильную плиту. Кивнул мне еле заметно. Я решил тогда, что это обещание встречи.
Сейчас я знаю точно: нас срисовали на кладбище. Это все есть в ДОРе Титана. Отчет “наружки” о контакте. Специальный квиток с заданием установить мою личность. Данные установки: мой адрес, имя-фамилия-отчество. На обороте, в графе “компрометирующие данные”, строчка про отца: бывший член контрреволюционной партии.
Следующая бумага: указание официально вызвать на профилактическую беседу. Отчет о беседе, без упоминания чаячьего дерьма. Постеснялись. Вел себя с оперативными работником не до конца искренне, пытался убедить, что встреча на кладбище была случайной, что Титан просто пришел навестить могилу его отца.
Резолюция: открыть дело оперативного наблюдения, присвоить оперативный псевдоним “Мотылек”.
Королек – Мотылек; рифма.
Я не утерпел, дома рассказал матери о разговоре с Титаном. Я хотел, чтобы она, всю жизнь убеждавшая отца, что его музыка еще дождется больших залов, получила эту весточку благодати.
Она слушала молча и отстраненно, словно я говорил вообще не об отце, не о музыке, а о каких-то мальчишеских выходках. И я догадался, что она считает Титана одним из тех людей, что всю жизнь сбивали отца с пути, не позволили ему стать как некоторые другие композиторы, сочинявшие сюиты и симфонии о мирной трудовой жизни и зреющих урожаях, чтобы иметь возможность со второго раза на третий услышать из оркестровой ямы и сугубо свое, безыдейное.
Они спорили об этом при жизни отца. Но отец умел улестить ее, убедить, что можно и без компромиссов, без уловок, нужно только подождать, еще чуть-чуть подождать… И вот теперь, после его смерти, она искала виновных. Виновный нашелся.
Через четыре дня я взялся искать на отцовской полке “Уроки фортепьяно”. Книги не было. Мать в выходные уезжала на дачу к подруге. Везла сумку со снедью. В ней, вероятно, уехала “Августина”. До дачи был километр по лесной тропе от автобусной остановки. Где-то там она ее и закопала. Зная мать, я понимал, что она никогда не скажет где.