В проклятом августе девяносто первого сказало Касатонову радио, что в столице чрезвычайное положение. А потом умолкло, будто приемник сломался.

Он трое суток просидел у пульта связи, ожидая, что загорится зеленая клавиша вызова, замигают лампочки на схеме путей и пойдут, пойдут эшелоны, поднимется мощь, что сбережена десятилетиями, о которой пишут газеты и поются песни.

Шелестели в эфире испуганные шепотки диспетчеров большой магистрали. Трижды оживала аппаратура, загоралась желтая клавиша: ожидайте вызова. Но зеленая так и не зажглась. Не пришла команда. Не двинулись военные поезда.

В третий день Касатонов, изверившись и отчаявшись, бессонница-то с ног валит, а спать-то нельзя, сам нажал клавишу вызова. Третий раз в жизни.

Дважды перед этим зимой пурги надували через полотно переметы высотой с человека, и нужен был снегоочистительный поезд. Касатонов – по инструкции – давал вызов, и тут же отзывался четкий голос:

– Контрольный слушает. Прием.

А тут – вроде есть контакт, пошла связь, а никто ничего не говорит.

– Это четыре-три-шесть-семь, прием, – твердит свое Касатонов.

А там, на другом конце, будто дети играются: сняли трубку телефонную и дышат в нее. Вроде кто-то ходит, сопит, курит или вздыхает тяжело, нерадостно.

Не поверил Касатонов, что такая безалаберность возможна. Решил, что сбой, связисты напортачили, и нет на самом деле соединения с контрольным пунктом. Пробежал глазами по жестяночке с инструкцией: если отсутствует связь с контрольным пунктом, обязан подать сигнал тревоги. Сорвал гербовую свинцовую пломбу с красной клавиши, надавил от души.

Тренькнуло, бренькнуло, и сорвалось.

А в наушниках звук такой гадкий, будто дует кто-то нарочно на горлышко бутылки.

– Бу-у-у…

Касатонов еще раз: треньк, бреньк, щелк.

А в наушниках опять:

– Бу-у-у…

Третий раз: трень, брень.