И никакого Бу-у-у. Только еще командные голоса слышны, вызывают диспетчеры другие посты.
Касатонов только и выговорил, едва номер свой не спутав:
– Здесь четыре-три-шесть-семь, прием!
А из динамика рявкнуло:
– Боевая готовность! Четыре-три-шесть-семь, пароль АПАТИТ, повторяю, пароль АПАТИТ! Как поняли меня, прием?
– АПАТИТ подтверждаю, прием, – сглотнув, твердо ответил Касатонов.
Динамик отключился.
В инструкции Касатонова были пароли БЕРЕЗА, ФАКЕЛ, КОРИДОР, КОРДОН. Никакого АПАТИТА. Он даже не знал, что это такое, апатит. Аппетит, может быть? Не расслышал от волнения?
Он мог бы честно ответить, что он не знает никакого Апатита-Аппетита. Его не уведомили. Ему не обновили кодовые таблицы. Но вдруг диспетчер бы отключил его? Пустил поезда через другую стрелку?
– Боевая готовность, – говорил он сам себе, простукивая, смазывая стрелку, – боевая готовность! Боевая готовность!
Сердце его ликовало.
– Апатит! Аппетит! Аппатит! Апетит!
Он хотел не спать всю ночь, ожидать сигнала, но уснул, утомленный, прямо за пультом.
Утром его разбудил гудок.
Касатонов выбежал из будки.
У семафора, у стрелки, стоял эшелон. Конец его терялся в утренних серых сумерках. Он пробежал взглядом вагоны и платформы: один, два, семь, одиннадцать, двадцать два, дальше не видно. Батальон, а может быть, даже и полк. Все его танки, бронетранспортеры, КУНГи[4], технички, зенитные установки, походные кухни, заправщики, тягачи, ремонтные мастерские – в одном длиннющем составе.
Закутанные в брезент, танки и бэтээры топорщили ткань стволами, будто у них был утренний солдатский стояк. Рядовые курили, мочились из дверей вагонов, пар от мочи мешался с дымом курева.
И Касатонов, переводя стрелку, молился тепловозу, рельсам, танкам, пушкам, чтобы они пошли, чтобы дали там тротилового перцу, стреляли, мутузили, колошматили, стирали с лица земли; сокрушили, выбомбили, чтобы весь мир привели стрельбой в чувство, и никогда больше не посмел бы ни один динамик сказать:
– Бу-у-у…
Эшелон тронулся тяжко, выполз на магистраль и двинулся в сторону гор.