Чайки, бакланы, пеликаны, прочие морские летуны – у них особенные формы тел, рассчитанные на соприкосновение с водой, и эти формы создают специфическую динамику, графику полета, которая никак не затрагивает моих чувств.

С хищниками: орлами, ястребами, беркутами – я вынужденно свыкся. Здесь, где явственно чувствуется перекрестное палящее дыхание каменистых пустынь Востока и песчаных пустынь Африки, двух великих климатических печей, обогревающих Средиземноморье, – меньше листвы и травы, грубее, жестче почва, в которой роются норы. Солнце заголяет эту землю, срывает покровы, отдавая малых ее обитателей во власть Accipitridae, разнообразных ястребиных. Одни способны унести ягненка, другие едва одолеют крысу; одни едят всякую тварь, что попадется, другие – только мышей или, к примеру, змей, гадюк или ужей. Но Accipitridae хищники, а это значит, что они скрытны как стелс-машины, являются и тут же исчезают.

Знаменитые розовые фламинго в соленых болотах – дурной карнавал: слишком длинные шеи, слишком тонкие ноги. Нелепые существа, насмешка бытия.

Но мой остров лежит на перепутье трасс великих птичьих миграций, древнейших небесных троп, связывающих Север и Юг, первых регулярных маршрутов земной жизни, какой мы, люди, ее знаем.

Остров – стоянка, пересадка, маяк. Те птицы, что не садятся отдыхать, все равно ориентируются на него, отталкиваются от его гор, поворачивая на новые курсы. Остров стягивает к себе их полетные формации, их клинья, как настоящий птичий аэропорт.

И меня мучает инстинктивная геометрия этих клиньев, возникшая тогда, когда человек еще не изобрел треугольника. Я завидую выверенной аэродинамике их тел, созданных для магистрального полета. Не для парения в поисках жертвы, как у сухопутных хищных птиц. Не для стремительного нырка, как у бакланов. А для длительного преодоления пространства, для перелетов между континентами.

Пока длятся миграции, я ухожу на эти недели в подполье, живу сумрачной жизнью земли, пока в небе не умолкнут наконец кличи перелетных стай.

Да, жизнь земли ныне ближе мне. Я приветствую в запустелом саду ежей и лисиц, привечаю в горах кабанов, муфлонов, пришедших к сокрытому водопою. Я учусь их повадкам, уловкам жителей земли, не имеющих крыльев, обреченных несвободе.

Под известняковой плитой в середине сада живет скорпион, старик с единственной клешней. Я зову его Гарри. Почему Гарри? Потому что мой “фэлкон” назывался Гарри. Это было его рабочее имечко и позывной.

А когда нас с Гарри сбили ракетой ЗРК, я сам превратился в тварь земли. Прятался в каменистых холмах, где нет растений, а тень бывает только в пещерах. Виделся только со скорпионами. Добывал воду, оставшуюся с весенних дождей в глубоких, похожих на высокогорлые кувшины промоинах в гранитах, опуская туда связанные полоски ткани, вырезанные из нательного белья, высасывал влагу и оставлял каплю скорпионам. Там я перестал быть военным летчиком, ибо пожил жизнью скорпиона под камнями.

Теперь я Адам в ненужном ему Эдеме. Я пытаюсь удобрять землю и сажать злаки, выращивать цветы, но земля не родит, не отвечает мне. Она по-прежнему не моя стихия. А моя, небо, – отвергает меня, и вовсе не потому, что я был сбит или убивал с высоты. За это небо не наказывает, иначе бы у всех стран мира давно закончились боевые пилоты.