– А с надобностью рука не дрогнет. Можешь не сомневаться.

И ведь и правда не дрогнет. Вот она – непоколебимая, отчаянная решимость пойти до самого конца! Почти такая же непоколебимая, как и у него самого.

– Ты пойми, Вадим, – сказал Яков устало, – я уже двадцать лет живу с мыслью, что Серега убил Алену. Я ж любил ее. Так любил, что мне сейчас на Нину смотреть больно, потому что она на мать похожа. Не зажила рана. Вот как у Генки Сычева на пузе не заживает, так у меня в сердце. Всех нас тем чертовым летом судьба через колено переломала. Всем досталось. Мне, конечно, меньше остальных, но все равно… – Он в отчаянии махнул рукой. – Я понять хочу, зачем он такое сотворил, что им двигало. Ты спросить хочешь, да? Так и я тоже хочу спросить! Двадцать лет назад у меня духу не хватило, а теперь понимаю: тяжело с этим жить. Словно бы плиту могильную на плечах таскаешь. Понимаешь?

Чернов молча кивнул. Он понимал. Не все, но многое. Понимал и был готов принять выдвинутые условия.

В лес отправились на «уазике». Это было решение Якова, и Чернов не стал спорить.

– До старой лесопилки дорога еще есть, а дальше придется пешком. – Яков снова нацепил «авиаторы». Он курил сигарету за сигаретой, на его загорелых щеках пролегли глубокие морщины, которых еще вчера не было. – Там землянка у них с батей. Серега говорил, что еще с военных времен осталась, от партизан. Может, правда, а может, брехал. Любил он по молодости покрасоваться, пыль в глаза пустить.

– Перед тобой? – спросил Чернов.

– А что передо мной красоваться? – усмехнулся Яков. – Я такой же, как он, был – деревенский пацан-недоучка. Перед Аленой он красовался да перед Генкой и Березой. У Генки батяня – председатель сельсовета, у Березы – главврач пансионата. Вот этих если только партизанской землянкой и удивишь. – Он снова усмехнулся, наверное, вспоминая былые беззаботные времена. – Если Серега где и прячется, то там. Больше негде. Место глухое, густой подлесок, глубокий овраг.

Дальше до самой заброшенной лесопилки ехали молча. «Уазик» оставили у полуразвалившейся кирпичной будки, в которой сто лет назад располагалась контора.

– Теперь пешком, – сказал Яков, перекидывая через плечо ружье. – Дороги тут нет, пойдем лесом. Сначала я, ты – следом. И смотри по сторонам. Мало ли что.

Вот это «мало ли что» Чернову особенно не понравилось. И о данном Якову обещании он тут же пожалел. С двумя ружьями было бы спокойнее. Почему-то подумалось ему в этот миг не о Лютом, а о Сущи, огнеглазом звере. Как далеко он отходит от озера? Где он напал на Сычева двадцать лет назад? Чернов уже почти было спросил, но в самый последний момент передумал. Сейчас они охотники, а не добыча. Да и Сущь предпочитает дню ночь.

По лесу Яков шел быстро и практически бесшумно. Чернов тоже старался не отставать и не шуметь. А рельеф тем временем менялся, начались обещанные Яковом овраги. Идти стало в разы тяжелее. Теперь смотреть приходилось не только по сторонам, но и под ноги.

– Нам вниз, – буркнул Яков и первым ступил на едва различимую в зарослях орешника тропу.

На дне оврага царили сумрак и прохлада, тишину нарушал противный писк комаров. Яков застыл на месте, обернулся, прижал указательный палец к губам. Чернов кивнул и снова, в который уже раз, пожалел об оставленном ружье. Наверное, если бы не Яков, сам он ни за что не нашел бы эту чертову землянку. Заросший травой и тонкими деревцами холм земли, словно нора хоббитов, вход в который прячется за толстенным стволом старой липы, а для надежности привален валежником так, что если не знать, что искать, то и не найдешь.

– Нет его, – едва слышно шепнул Яков и кивнул на ворох валежника.

Чернов уже и сам понимал, что в землянке – никого. Сейчас никого. Но вот сломанная, еще не подсохшая молодая ветка, вот примятые прошлогодние листья и свежее, еще дымящееся кострище. Лютый был здесь. Был, но успел уйти до их появления.

Не говоря ни слова, Яков сгреб в сторону валежник, согнувшись едва ли не в три погибели, потянул на себя узкую, но явно очень тяжелую дверь, протиснулся в открывшийся лаз. Чернов протиснулся следом. Какое-то время глаза привыкали к смене освещения, а потом из сумрака начали медленно выступать вырытые прямо в земле ведущие вниз ступени. Подумалось, что Лютаев не врал, когда рассказывал, что землянка осталась еще с партизанских времен. Сделана она была добротно, почти на века. По такой и танк проедет – не повредит. Нутро землянки, крошечное помещение три на три метра, освещалось через узкое, больше похожее на щель окошко под самым потолком. Свет сквозь него просачивался мутный и тусклый. Обстановка была спартанская: сбитый из досок топчан с накинутым поверху старым шерстяным одеялом, дощатый же стол с остатками недавней трапезы. В закопченном котелке в жирном бульоне что-то плавало. Яков заглянул в котелок, понюхал содержимое, сказал со странным облегчением:

– Зайчатина.

Он поскреб ногтем наплыв от сгоревшей свечи, сдвинул с места жестяную кружку с чем-то коричнево-черным, тут уж Чернов догадался сам – чифир, зачем-то заглянул под стол и под топчан, словно боялся, что Лютый может до сих пор прятаться в землянке, а потом устало опустился на грубо сколоченную лавку.

– Котелок еще теплый, значит, он был здесь пару часов назад.