Рубенс поразил меня собранием многих его картин в одном месте, в одном городе. Картины были в галерее и, конечно, в его доме-музее. Удивили скромностью ворота в Доме Рубенса, на которых лишь крохотная табличка извещала, что это жилище замечательного мастера. Я долго стоял в задумчивости перед портретом живописца.
Вот я один на один с портретом, как бы с самим Рубенсом, в большой мастерской, окаймленной антресолями по периметру зала. Здесь только его портрет и ничего больше из картин. Портрет установлен на мольберте и написан в пояс в натуральную величину. На автопортрете мастер изобразил себя лет в сорок. Из-под широкополой шляпы на меня смотрел человек со спокойным проницательным взглядом. Такой взгляд не забывается. Тонкие черты лица так контрастировали с его фигурами на полотнах, лица которых дышали жаром здоровых людей. Доброжелательность взгляда притягивала к себе, оставаясь в душе навечно.
Перед картинной галереей на траве в уровень с землей — четыре скульптурные группы другого мастера, Родена. Четыре времени года олицетворяли пары, сплетенные в любовной игре. Мне представляется, что даже самая целомудренная из старых дев не стала бы бросать камень в скульптора, ибо юные тела имеют право на страстную близость.
Его духовной родиной были Советы
«Мое» направление «химия» было подразделено на два участка: немецкоговорящие страны и Африка, а второе — англоговорящие и франкоговорящие, а также сюда входили все остальные страны. Вдвоем с ВэВэ мы «обслуживали» полтора десятка наших «точек», в которых работали мои коллеги по линии НТР. Самыми боевыми были «точки» в США и Мексике, Англии и Франции, Японии и Израиле, Бельгия и в Южной Америке — Бразилия.
Была весна шестьдесят второго года. Наш кабинет насквозь просвечивался ярким солнцем. Мы уже открывали окно, затянутое сеткой — это простейшее средство предохраняло наши документы, которые потоком сквозняка могли быть выброшены на площадь. Было такое чувство, что меня ожидало что-то новое, любопытное с профессиональной точки зрения. Предчувствие не обмануло меня.
Где-то ближе к десяти часам утра раздался телефонный звонок. В ответ на мое «Бодров слушает» в трубке прозвучал голос мало знакомого мне сотрудника, который работал под прикрытием Минвнешторга:
— Максим Алексеевич, мне нужно переговорить с вами в отношении одного человека, который мне встретился совсем недавно. Ну, там, за рубежом…
Коллега только что вернулся из Рио-де-Жанейро, где проходила промышленная выставка с участием Советского Союза. Справка о работе со связями у меня лежала в сейфе, но в архиве я еще не поработал.
— Владимир Иванович, завтра к вечеру жду вас для беседы. Вас это время устроит?
Получив согласие опытного чекиста на встречу со мной, я ринулся в архив, предварительно написав заявку на одного из заслуживающих внимания иностранцев из справки Владимира Ивановича. В заявке указывалась на русском и латинскими буквами фамилия, имя и отчество иностранца, которого про себя я уже назвал «Эмигрант». Назвать его так мне давало право его прошлое, которое было связано с Советским Союзом.
И вот я снова в архиве. Я погрузился в дело из тридцатых годов, когда начались преследования людей из Коминтерна. Сотни их были выдворены за пределы СССР, где они нашли свою вторую родину. Многие оказались в концлагерях ГУЛАГа. По линии отца Эмигрант был латышом. В одну ненастную ночь его с женой и дочерью отвезли к финской границе и выставили за рубеж. Обвинение было стандартным: связь коммуниста-латыша с «врагами народа». Шел трагический тридцать седьмой год, когда судебные процессы сменяли один другой.
Из справки о нем, подготовленной моим коллегой из Минвнешторга, я знал, что Эмигрант сам нашел разведчика и предложил регулярно передавать ноу-хау на процессы нефтепереработки.
На другой день мы — Владимир Иванович и я, обсуждали возможности работы с Эмигрантом. Заручившись моим согласием называть меня просто Максим, коллега поведал мне следующее.
— Понимаешь, Максим, — говорил он, — я ему поверил сразу. Ты бы посмотрел в его глаза… Они светились неподдельной радостью от встречи с советским человеком.
— А безопасность? — по-книжному бросил я. — Может быть, он в обиде на советскую власть за обращение с ним в тридцатых годах?
— Конечно, он этот период вспомнил, но и говорил другое: если бы не отъезд из Союза, его могли бы просто отправить за колючую проволоку. В Бразилии он стал бизнесменом, развернул свое дело и весьма доходное. Пережил войну…
— Вот это-то спокойствие и сытость настораживают! — не сдавался я. — Почему воспылал он желанием иметь с нами контакт?
Коллега спокойно парировал, чувствуя свое превосходство как человек, который лично видел, знал и изучал Эмигранта. Уверенность сквозила в каждом слове коллеги: он был оттуда, с поля боя разведки.
— Советский Союз он считает своей духовной родиной. Он уже давно вне компартии, но относит время революционных перемен в России к лучшим годам в своей жизни. Для нас — это уже немало.