Архиепископ Иларион Троицкий вскоре был увезен из Соловков, а с ним вместе исчезли и «сергианские настроения» у многих. Упорными «сергианами» оставались только архиепископ Антоний и, особенно, епископ Иоасаф (Жевахов). Они не пожелали даже увидеться и побеседовать с епископом Максимом. Зато епископы Виктор, Иларион (Смоленский) и Нектарий довольно быстро нашли возможность не только встретиться, но и сослужить с Владыкой Максимом на тайных катакомбных богослужениях в глуши соловецких лесов…

Отрицая Катакомбную Церковь, соловецкие «сергиане» отрицали и «слухи» о том, что к митр. Сергию писались обличительные послания и ездили протестующие делегации от епархий. Узнав, что мне, светскому человеку, лично пришлось участвовать в одной из таких делегаций, — архиепископ Антоний Мариупольский, однажды, находясь в качестве больного в лазарете, пожелал выслушать мой рассказ о поездке вместе с представителями от епископата и белого духовенства к митрополиту Сергию. Владыки Виктор и Максим благословили меня отправиться в лазарет, где лежал архиепископ Антоний, и рассказать ему об этой поездке. В случае, если он после моего рассказа обнаружил бы солидарность с протестовавшими против «новой церковной политики», мне разрешалось взять у него благословение. В случае же его упорного «сергианства» благословения я не должен был брать.

Беседа моя с архиепископом Антонием продолжалась более двух часов. Я ему подробно рассказал об исторической делегации Петроградской епархии в 1927 г., после которой произошел церковный раскол. В конце моего рассказа архиепископ Антоний попросил меня сообщить ему о личности и деятельности Владыки Максима. Я ответил ему очень сдержанно и кратко, и он заметил, что я не вполне ему доверяю. Он спросил меня об этом. Я откровенно ответил, что мы, катакомбники, опасаемся не только агентов ГПУ, но и «сергиан», которые неоднократно предавали нас ГПУ. Архиепископ Антоний был очень взволнован и долго ходил по врачебному кабинету, куда я его вызвал якобы для осмотра, как врач-консультант. Затем вдруг он решительно сказал: «А я все-таки остаюсь с митрополитом Сергием». Я поднялся, поклонился и намеревался уйти. Он поднял руку для благословения, но я, помня указания Владык Виктора и Максима, уклонился от принятия благословения и вышел.

Когда я рассказал о происшедшем владыке Максиму, он еще раз подтвердил, чтобы я никогда не брал благословения упорных «сергиан». «Советская и Катакомбная Церкви — несовместимы», — значительно, твердо и убежденно сказал владыка Максим и, помолчав, тихо добавил: «Тайная, пустынная, катакомбная Церковь анафематствовала „сергиан“ и иже с ними».

Несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, Владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто служили в тайных катакомбных богослужениях в лесах острова, но и совершили тайные хиротонии нескольких новых епископов. Делалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ воистину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков я узнал от своего близкого друга, одного целибатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ.

Общим духовником для всего епископата и белого духовенства катакомбников на острове Соловки был замечательный исповедник, а впоследствии и мученик, протоиерей Николай Пискановский (из г. Воронежа). Его глубоко чтил Владыка Максим и называл «адамантом Православия». Однажды Владыка Максим с глубоким душевным волнением и умиленными слезами (он редко бывал в таком состоянии) показал мне открытку, полученную о. Николаем от своей жены и отрока сына. В этой открытке было написано: «Мы всегда радуемся, думая о твоих страданиях в лагере за Христа и Его Церковь. Радуйся и ты о том, что и мы сподобились быть снова и снова гонимыми за Господа»[357].

Осенью 1929 г. еп. Максим пытался облегчить участь 30 монахинь из Шамординского монастыря. Их содержали на Соловках в отдельном бараке с постоянными угрозами и избиениями, так как монахини не отвечали на любые вопросы и отказывались выходить на работы. Представители лагерной администрации обратились к «доктору Жижиленко», чтобы он освидетельствовал монахинь и признал их психически ненормальными или физически неспособными выполнять работу. Сестры объяснили епископу, что они совершенно здоровы, «но работать на антихристов режим категорически отказываются, пусть их даже за отказ и убьют». Владыка Максим предупредил монахинь, что «смерть была бы легким исходом, что их, вероятно, запытают, замучат». Вскоре сестры согласились штопать одеяла для больных, но затем, несмотря на изоляцию, смогли вступить в контакт со своим находившимся на Соловках духовником, и он запретил им делать и эту работу. После этого монахинь отправили в другой лагерь — в Воркуту, где они по-прежнему отказывались работать и скорее всего погибли[358].

В тайных богослужениях вместе с Владыкой Максимом участвовали не только епископы Виктор, Иларион, Нектарий, но и несколько священников: отцы Николай Пискановский, Матфей, Митрофан, Александр Кремышенский и лагерные врачи М. И. Андреевский, Петров, К. А. Косинский. Один из них — Андреев (Андреевский) позднее вспоминал: «Тайных катакомбных „храмов“ у нас в Соловках было несколько, но самыми любимыми были два: „кафедральный собор“ во имя Преев. Троицы и „храм“ во имя св. Николая Чудотворца. Первый представлял собою небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку „Савватьево“. Куполом этого храма было небо. Стены представляли собою березовый лес… Храм св. Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку „Муксалма“. Он представлял собою кущу, естественно созданную семью большими елями… Чаще всего тайные богослужения совершались именно здесь, в церкви св. Николая. В Троицком же „кафедральном соборе“ богослужения совершались только летом, в большие праздники, и особенно торжественно в день св. Пятидесятницы. Но иногда, в зависимости от обстоятельств, совершались сугубо тайные богослужения и в других местах. Так, например, в Великий Четверток 1929 [правильно — 1930] г. служба с чтением 12 Евангелий была совершена в нашей камере врачей, в 10-й роте. К нам пришли, якобы по делу дезинфекции, Владыка Виктор и о. Николай. Потом отслужили церковную службу, закрыв на задвижку дверь. В Великую же Пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение трех дней выход из рот после 8 часов вечера разрешается только в исключительных случаях, по особым письменным пропускам коменданта лагеря.

В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-часового рабочего дня, к нам пришел о. Николай и сообщил следующее: плащаница, в ладонь величиной, написана художником Р… Богослужение — чин Погребения — состоится и начнется через час. „Где?“ — спросил Владыка Максим. „В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от №№ роты… Условный стук три и два раза. Приходить лучше по одному“…

Через полчаса Владыка Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному „адресу“. Дважды у нас спросили пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие: Владыка Виктор, Владыка Иларион, Владыка Нектарий и о. Николай? Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике, Владыка Нектарий рыбачил, остальные — плели сети… Вот и опушка леса. Вот ящик, длиной сажени 4. Без окон. Дверь едва заметна. Светлые сумерки. Небо в темных тучах. Стучим три и потом два раза. Открывает о. Николай. Владыка Виктор и Владыка Иларион уже здесь… Через несколько минут приходит и Владыка Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах — еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной плащаница утопает в зелени. Молящихся человек десять. Позднее пришли еще четыре-пять, среди них — два монаха. Началось богослужение. Шепотом. Казалось, что тел у нас не было, а были одни души. Ничто не развлекало и не мешало молиться. Я не помню, как мы шли „домой“, т. е. в свои роты. Господь покрыл.

Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К 12 часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался прийти, человек около 15. После заутрени и обедни сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром). Около 3 часов разошлись. Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после богослужения, в 11 часов вечера и в 4 часа утра… Застав нас, четырех врачей, во главе с Владыкой Максимом, при последнем обходе неспящими, комендант сказал: „Что, врачи, не спите?“ — и тотчас добавил: „Ночь-то какая… и спать не хочется“. И ушел.

„Господи Иисусе Христе, благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы“, — проникновенно произнес Владыка Максим, выражая наши общие чувства. Белая соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое соловецкое пасхальное утро играющим от радости солнцем встречало монастырь-концлагерь, превращая его в невидимый град Китеж и наполняя наши свободные души тихой нездешней радостью. Много лет прошло с тех пор, а благоухание этого нежного Пасхального утра незабываемо живо, словно это было только вчера. И сердце верит, что между нами тогда был святой…

Владыка Максим был особенно дружен с Владыкой Виктором, который представлял собою полную противоположность епископу-врачу. Владыка Виктор был небольшого роста, полный, жизнерадостный, открытый, доступный, приветливый, разговорчивый. „Каждого человека надо чем-нибудь утешить“, — говорил он, и, действительно, умел „утешить“ каждого встречного, порадовать, вызвать улыбку. Приходил он часто и подолгу беседовал с Владыкой Максимом о судьбах Русской Православной Церкви. Будучи оптимистом, он постоянно старался „заразить“ своей верой в светлое будущее России Владыку Максима, но тот оставался пессимистом, или, как он сам себя определял словами К. Леонтьева, „оптимистическим пессимистом“. Приближается трагический конец мировой истории, а потому, по слову Господню, надо „восклонить головы“ в ожидании непременного торжества Христовой правды…»

Сохранилось и другое свидетельство И. М. Андреева (Андреевского) об этих разговорах: «Беседы между Владыками Максимом и Виктором, свидетелями которых часто бывали мы, врачи санитарной части, жившие в одной камере с Владыкой Максимом, представляли исключительный интерес и давали глубокое духовное назидание. Оба Владыки любили друг друга, неторопливо, никогда не раздражаясь и не споря, а как бы внимательно, рассматривали с разных сторон одно сложное явление. Владыка Максим был пессимист и готовился к тяжелым испытаниям последних времен, не веря в возможное возрождение России. А Владыка Виктор был оптимист и верил в возможность короткого, но светлого периода, как последнего подарка с неба для измученного русского народа»[359].

По воспоминаниям Андреева (Андреевского), 21 января/3 февраля 1930 г., в день преподобного Максима Исповедника (день Ангела Владыки Максима), врачи вскладчину купили в лагерной лавке огромную «архиерейскую» фарфоровую чайную чашку, чрезвычайно изящной работы, и торжественно преподнесли ее в подарок дорогому Владыке (ел он мало, а чай пить любил; подарок имел большой успех): «Весь этот день мы снова провели, как и на Пасху, вместе, в нашей камере, и Владыка Виктор много рассказывал нам об интересных подробностях суда над преп. Максимом Исповедником. „Счастливы Вы, Владыко, что носите имя такого великого небесного покровителя-исповедника в настоящее время“, — проникновенно-радостно закончил свои рассказы владыка Виктор.

5/18 июля 1930 г., в день прп. Сергия Радонежского, наши друзья из канцелярии Санитарной части сообщили мне, что я буду ночью арестован и отправлен со „специальным конвоем“ в Ленинград, „по новому делу“. Предупрежденный, я собрался, попрощался с друзьями и, не ложась спать, стал ожидать ареста. Заслышав в 2 часа ночи шум и шаги внизу (наша камера находилась во втором этаже), я поклонился до земли Владыке Максиму (который тоже не спал) и попросил благословить меня и помолиться о том, чтобы Господь послал мне силы для перенесения грядущих скорбей, страданий, а может быть, пыток и смерти. Владыка встал с постели, вытянулся во весь свой богатырский рост (мне показалось, что он вырос и стал огромным), медленно благословил меня, трижды облобызал, и проникновенно сказал: „Много будет у Вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь Ваша сохранится, и в конце концов Вы выйдете на свободу. А вот меня через несколько месяцев тоже арестуют и… расстреляют. Молитесь и Вы за меня, и за живого и, особенно, после смерти…“ Предсказания Владыки Максима сбылись точно»[360].

Необходимо сказать несколько слов о судьбе еп. Виктора и его сторонников-иерархов. С июня 1928 до весны 1931 гг. Владыка находился в Соловецком лагере и в основном работал бухгалтером канатной фабрики. Интересные воспоминания о Владыке оставил отбывавший срок заключения вместе с ним академик Д. С. Лихачев: «Духовенство на Соловках делилось на „сергианское“… и „иосифлянское“, поддерживавшее митрополита Иосифа, не признавшего декларации. Иосифлян было громадное большинство. Вся верующая молодежь была также с иосифлянами. И здесь дело было не только в обычном радикализме молодежи, но и в том, что во главе иосифлян на Соловках стоял удивительно привлекательный Владыка Виктор Вятский… Он был очень образован, имел печатные богословские труды, но вид имел сельского попика… От него исходило какое-то сияние доброты и веселости. Всем стремился помочь и, главное, мог помочь, т. к. к нему все относились хорошо и его слову верили… Однажды я встретил Владыку (между собой мы звали его „Владыченькой“) каким-то особенно просветленным и радостным… Вышел приказ всех заключенных постричь и запретить ношение длинных одежд. Владыку Виктора, отказавшегося этот приказ выполнить, забрали в карцер, насильно обрили, сильно поранив лицо, и криво обрезали снизу его одежду… Думаю, что сопротивлялся наш „Владыченька“ без озлобления и страдание свое считал милостью Божией».

В апреле 1931 г. епископ Виктор (Островидов) был сослан на три года в Северный край, затем в мае 1933 г. — в республику Коми, где и умер 2 мая 1934 г. Епископ Иларион (Бельский), освобожденный из лагеря в 1933 г., поселился в г. Козьмодемьянске Марийской АССР, служил тайно, в августе 1937 г. был арестован и расстрелян. В сентябре 1937 г. в Гурьеве расстрелян и епископ Нектарий (Трезвинский), который перед этим более пяти лет находился в лагерях Западно-Казахстанской области[361].

Самому епископу Максиму постановлением Коллегии ОГПУ от 28 октября 1930 г. срок заключения был увеличен на пять лет, и отбывать его отправили в Беломоро-Балтийский лагерь. Однако еще 19 августа органами ОГПУ в Московской области было начато следствие по делу церковно-монархической организации «Истинное Православие». Основные аресты прошли в октябре-декабре, при этом только в Серпухове были арестованы 29 священнослужителей и мирян, а всего более 100 человек. Следственные органы решили привлечь к делу и уже отбывавших срок в лагере руководителей серпуховских иосифлян Владыку Максима и протоиерея Александра Кремышенского.

28 ноября 1930 г. начальник 3-го отделения секретного отдела Полномочного Представительства ОГПУ в Московской области Быстров направил соответствующую докладную записку своему руководителю — начальнику секретного отдела Орлову: «По следственному делу № 3015 проходят, в качестве главных фигурантов, епископ Максим Жижиленко и поп Кремышенский Александр Анатольевич, высланные в Соловки в конце 1929 г. за отдельные а[нти]с[оветские] выступления, причем Жижиленко, как врач, работает в Соловках по специальности, а Кремышенский — санитаром, вследствие чего срок заключения сокращен на 1 год.