После ареста епископа Максима о. Никита уехал в Москву, где несколько месяцев служил в Крестовоздвиженской церкви, затем, предполагая неизбежный арест, прибыл в Казань к епископу Нектарию (Трезвинскому), который назначил его служить в храмах Иранского округа Вятской епархии. В ноябре 1929 г. по подозрению в укрывательстве о. Никиты был арестован его брат — настоятель Серпуховского собора прот. Димитрий Илларионович Игнатьев, но, временно освобожденный под подписку о невыезде, он нелегально уехал в Одессу. Серпуховские органы ГПУ разослали запросы о необходимости ареста скрывавшегося в с. Городище под Казанью прот. Н. Игнатьева и живущего в Одессе прот.д. Игнатьева, но этот розыск результата не дал. В следственном деле отмечалась тесная связь о. Никиты с еп. Максимом. В дальнейшем прот. Никита Игнатьев около 45 лет тайно служил в Вятской епархии, счастливо избегая арестов, и умер одним из последних иосифлянских священников — 25 марта 1974 г.[354]
В мае 1929 г. был арестован не только еп. Максим, но и целый ряд иосифлянских священнослужителей г. Серпухова: благочинный иеромонах Парфений, настоятель Высоцкого монастыря архимандрит Пантелеймон (Орлов), игумен Никон (Хрилоковин), настоятель Спасо-Занарской кладбищенской церкви протоиерей Николай Боголепов и некоторые другие. Всех их Особое Совещание Коллегии ОГПУ 5 июля 1929 г. приговорило к различным срокам заключения. Владыка Максим отвечал на допросах так осторожно и умело, что следственные органы не могли ему инкриминировать ничего, кроме самого факта тайного монашества при одновременной работе главным врачом Таганской тюрьмы, и «ограничились» приговором 5 июля 1929 г. к 5 годам заключения в лагерь (по статье 58 пункт 10, т. е. за контрреволюционную пропаганду).
На допросах епископ Максим неизменно повторял одно и то же, а именно: тайное монашество он принял потому, что не хотел афишировать перед советской властью своих личных религиозных убеждений. На вопрос же о том, какой епархией он управлял, Владыка отвечал, что никаких административных обязанностей у него не было и что он жил как «епископ на покое». О своих религиозных убеждениях и духовной жизни он категорически отказался рассказывать, мотивируя отказ интимностью этой области. Дружба с Патриархом Тихоном была также известна следователю. На вопрос, что же их сближало, Владыка Максим ответил: «Полная аполитичность, полная лояльность к советской власти и духовное сродство молитвенных устремлений и аскетических опытов».
Епископ рассказал следователю и о факте отказа Патриарха Тихона тайно благословить одного из деятелей Белого движения. Передавая об этом заключенным на Соловках врачам, Владыка говорил о чрезвычайной осторожности Первосвятителя, не показывавшего окружающим своего подлинного глубинного отношения к вопросам политики, но строго доверительно открывшего своему не менее осторожному другу огромную радость по поводу деятельности митрополита Антония (Храповицкого) за рубежом. «Как они там все хорошо понимают и меня, по-видимому, не осуждают», — со слезами на глазах однажды высказывался Патриарх, имея в виду деятельность так называемых «карловчан».
Подробно рассказывал епископ Максим о неоднократных попытках убить Патриарха Тихона. Однажды какой-то якобы сумасшедший бросился с ножом на выходившего из алтаря Первосвятителя. Вопреки ожиданию, вместо Патриарха из алтаря вышел кто-то другой. И «сумасшедший», «разумно удивившись», — не нанес вышедшему никаких ранений. Другой раз, когда был убит келейник Первосвятителя, убийца бегал по Патриаршим покоям, но не заметил Патриарха, сидевшего в кресле. Несколько попыток отравить Святейшего было совершено посредством присланных медикаментов.
Говорил Владыка Максим и о некоторых своих разногласиях с Патриархом Тихоном. Главное из них заключалось в том, что Святейший был оптимистически настроен, веря, что все ужасы советской жизни еще могут пройти и что Россия может возродиться через покаяние. Епископ же склонен был к пессимистическому взгляду на совершающиеся события и полагал, что люди уже вступили в последние дни предапокалиптического периода. «По-видимому, — улыбаясь (что было редко), заключил Владыка Максим, — мы чуточку заразили друг друга своими настроениями: я его — пессимизмом, а он меня — оптимизмом».
Патриарх Тихон скончался 25 марта 1925 г., будучи, по словам Владыки Максима, «несомненно отравленным». Епископ также категорически утверждал о подложности опубликованного в советских газетах так называемого «Завещания» Патриарха. При этом он ссылался на авторитетное мнение по этому вопросу своего брата, профессора уголовного права А. А. Жижиленко[355].
В конце октября 1929 г. епископ Максим прибыл в 4-е отделение СЛОН (печально знаменитого Соловецкого лагеря особого назначения) с одним из этапов новых заключенных. Комендант лагеря доставил его в 10-ю роту, где помещались работники санитарной части, и, введя в камеру, представил: «Вот вам новый врач, профессор, доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко».
«Мы, — рассказывал профессор И. М. Андреев (Андреевский), — заключенные врачи Санитарной части лагеря, подошли к новому товарищу по заключению и представились. Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами.
Еще за неделю до прибытия доктора Жижиленко, нам сообщили наши друзья из канцелярии Санитарной части, что новоприбывший врач — человек не простой, а заключенный с особым „секретным“ на него пакетом, находящийся на особом положении под особым надзором и, что, может быть, он даже не будет допущен к работе врача, а будет переведен в особую, 14-ю роту т. н. „запретников“, которым запрещается работать по своей специальности и которые весь срок заключения должны провести на „общих“ тяжелых физических работах. Причиной такого „особого“ положения доктора Жижиленко было следующее обстоятельство: он, будучи главным врачом Таганской тюрьмы в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя Максима, епископа Серпуховского.
После обмена мнениями по общим вопросам, мы все — трое врачей — сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом.
Целая неделя прошла для всех нас в томительном ожидании, пока, наконец, положение нового врача не выяснилось. В роту „запретников“ его не перевели. Начальник всего Санитарного отдела Соловецких лагерей, доктор В. И. Яхонтов (бывший заключенный по уголовному делу, после отбытия срока оставшийся служить врачом ГРУ), хотел доктора Жижиленко, как опытного врача, назначить начальником Санитарной части 4-го отделения (т. е. на весь остров Соловки), но этому воспротивился начальник ИСО (Информационного следственного отдела), самого страшного отдела в лагерях, от которого целиком зависела судьба и жизнь всех заключенных. Должность главного врача Центрального лазарета также была доктору Жижиленко запрещена. И вот опытный старый врач (ему, казалось, было под 60 лет, тогда как на самом деле ему было 44 года) был назначен заведующим одним из тифозных бараков и подчинен более младшим врачам, имевшим административную власть.
Однако вскоре обнаружились исключительные дарования и опыт доктора Жижиленко как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже большие начальники лагеря, крупные коммунисты-чекисты, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи: как молодые, так и старые — стали учиться у нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его истории болезней».
С конца 1929 г. в Соловках началась эпидемия сыпного тифа, быстро принявшая грандиозные размеры: из 18 000 заключенных острова к концу января 1930 г. было до 5000 больных. Смертность была чрезвычайно высокая, до 20–30 %. И только в отделении, которым заведовал доктор Жижиленко, смертность не превышала 8–10 %.
Каждого вновь поступающего больного врач-епископ исследовал очень подробно, и первая запись в истории болезни всегда была огромной. Кроме основного диагноза, доктор Жижиленко всегда писал диагнозы всех сопутствующих заболеваний и давал подробное заключение о состоянии всех органов. Его диагнозы всегда были точны и безошибочны, что подтверждалось на вскрытиях: никогда никаких расхождений с диагнозами патологоанатомическими не наблюдалось. Лекарственные назначения обычно были немногочисленны, но часто к основным медикаментам присоединялись какие-нибудь дополнительные, роль которых не всегда была ясна даже врачам. В тяжелых и, с медицинской точки зрения, безнадежных случаях он иногда назначал очень сложное лечение, которое требовал неуклонно выполнять, несмотря на то, что разнообразные лекарства надо было давать круглые сутки каждый час. Тщательно обследовав поступившего больного и сделав ему лекарственные назначения, доктор Жижиленко, при последующих обходах, казалось, мало обращал на него внимания и задерживался у койки не больше минуты, щупая пульс и пристально глядя в глаза. Большинство больных было этим очень недовольно и жалоб на «небрежность» врача было много. Однажды доктор Жижиленко был даже вызван по этому поводу для объяснений к начальнику Санитарного отдела. В свое оправдание врач-епископ указал на статистику смертных исходов во вверенном ему отделении (чрезвычайно редких по сравнению со смертностью во всех других отделениях у всех других врачей) и на точность своей диагностики.
«Небрежно» обходя больных, он иногда вдруг останавливался перед какой-нибудь койкой и основательно, как при первом приеме, снова исследовал пациента, меняя назначения. Это всегда означало, что в состоянии больного наступало серьезное ухудшение, на которое сам больной еще не жаловался. Умирали больные всегда на его руках. Казалось, что момент наступления смерти был ему всегда точно известен. Даже ночью он приходил внезапно в свое отделение к умирающему за несколько минут до смерти. Каждому умершему он закрывал глаза, складывал на груди руки крестом и несколько минут стоял молча, не шевелясь. Очевидно, он молился. Меньше, чем через год, мы все, его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник.
В личном общении врач-епископ, которого мы все, в своей камере врачей, называли «Владыкой», был очень сдержан, суховат, временами даже суров, замкнут, молчалив, чрезвычайно неразговорчив. О себе не любил сообщать ничего. Темы бесед всегда касались или больных, или (в кругу очень близких ему духовно лиц) — положения Церкви.
Прибытие Владыки Максима в Соловки произвело большие изменения в настроении заключенных из духовенства. В это время в 4-м отделении Соловецких лагерей (т. е. на самом остр. Соловки) среди заключенных епископов и священников наблюдался такой же раскол, какой произошел «на воле» после известной Декларации митрополита Сергия. Одна часть епископата и белого духовенства совершенно разорвала всякое общение с митрополитом Сергием, оставшись верной непоколебимой позиции митрополитов Петра, Кирилла, Агафангела, Иосифа, архиепископа Серафима (Угличского) и многих других, засвидетельствовавших свою верность Христу и Церкви исповедничеством и мученичеством. Другая же часть стала «сергианами», принявшими так называемую «новую церковную политику» митрополита Сергия, основавшего «советскую церковь» и произведшего новообновленческий раскол. Если среди заключенных, попавших в Соловки до издания Декларации митрополита Сергия, первое время большинство было «сергианами», то среди новых заключенных, прибывших после Декларации, наоборот, преобладали так называемые «иосифляне» (по имени митр. Иосифа, вокруг которого главным образом группировались непоколебимые и верные чада Церкви). С прибытием новых заключенных число последних все более и более увеличивалось.
Ко времени прибытия Владыки Максима на Соловках были следующие епископы-«иосифляне»: епископ Виктор Глазовский (первый, выступивший с обличительным посланием против Декларации митрополита Сергия); епископ Иларион, викарий Смоленский; и епископ Нектарий Трезвинский[356]. К «сергианам» же принадлежали: архиепископ Антоний Мариупольский и епископ Иоасаф (кн. Жевахов). Менее яростным, но все же «сергианцем», был архиепископ Иларион Троицкий, осуждавший Декларацию митрополита Сергия, но не порвавший общения с ним, как «канонически правильным» Первосвятителем Русской Церкви.
Прибытие на Соловки владыки Максима чрезвычайно усилило (и до этого преобладавшее) влияние «иосифлян». Когда после жесточайших прещений, наложенных митрополитом Сергием на «непокорных», этих последних стали арестовывать и расстреливать — тогда истинная и верная Христу Православная Русская Церковь стала уходить в катакомбы. Митрополит Сергий и все «сергиане» категорически отрицали существование катакомбной Церкви. Соловецкие «сергиане», конечно, тоже не верили в ее существование. И вдруг — живое свидетельство: первый катакомбный епископ Максим Серпуховский прибыл в Соловки.