можно найти немало схожего. Более серьезным было помешательство Торквато Тассо, но более безжалостным оказался невроз Борромини, которого судьба уберегла от принудительной госпитализации или помещения в приют для умалишенных, но, насколько мы знаем, в отличие от поэта ему так никогда и не довелось познать любовь женщины и искренность дружбы.
Единственной "женщиной" его жизни была преданная служанка Маттеа, долгие годы бывшая у него в услужении. По окончании рабочего дня Франческо возвращался к себе в жилище, где компанию ему составляли только книги и проекты, над которыми он корпел вплоть до поздней ночи в дрожащем свете порядочно дымившей масляной лампы. Вечерами, в редкие часы досуга, он шел в молельню (oratorio) при больнице Санто-Спирито, чтобы послушать органные композиции Джакомо Кариссими. В этих произведениях, родоначальником которых был Палестрина, постепенно выкристаллизовывалась музыкальная форма, в наши дни называемая "ораторией"[52] и ставшая одной из характерных черт Контрреформации.
Джан Лоренцо, или, точнее, Джованни Лоренцо Бернини, совершенно случайно родился в Неаполе. Его отец Пьетро, скульптор, происходивший из Сесто Фьорентино, нашел работу на строительстве картезианской обители Сан-Мартино. В Неаполе, кстати, он пробыл недолго. В 1605 году, когда Джан Лоренцо было всего семь лет, семья Бернини осела в Риме. Всем тем, чего недоставало Борромини, который был к тому же почти на год младше, Бернини был наделен чрезмерно: симпатией, признанием, наградами, репутацией, деньгами, славой.
На заре XVII столетия в Европе блистало несколько гениев, наложивших отпечаток на свою эпоху: Шекспир, Рембрандт, Галилей, Декарт, Ньютон. Рим тоже переживал исключительную фазу расцвета искусств: именно там бок о бок творили Караваджо, братья Аннибале, Агостино Карраччи и Рубенс — для иллюстрации моей мысли достаточно сослаться и на них. Однако в Риме по сравнению с другими папскими областями царили самые крутые законы и нравы в сфере художественного творчества, введенные церковью после травматического опыта лютеранской реформы.
Основная часть созданных в этот период произведений отражает со всей четкостью те культовые и назидательные цели, ради которых они и заказывались. Более того, за неимением в Риме буржуазии, или третьего сословия, что было, например, характерно для Нидерландов, князья церкви являлись почти эксклюзивными заказчиками произведений искусства. Чаще всего это были образованные и обеспеченные кардиналы, желающие украсить свои дворцы, резиденции, виллы, сады. Пьетро Бернини был приглашен в Рим папой Павлом V, ставшим понтификом благодаря компромиссному решению конклава; на деле это был человек широкого кругозора и неординарного темперамента. Он был известным меценатом и, в частности, спонсировал создание семейной капеллы "Паолина" в базилике Санта-Мария-Маджоре, где хранится шедевр Пьетро — горельеф "Успение Пресвятой Богородицы", на котором скрученные и удлиненные фигуры ангелов-музыкантов сопровождают мать Иисуса на небо, а несколько апостолов с некоторым беспокойством наблюдают за свершающимся на их глазах чудом. Становление многих художников, включая Бернини, происходило в боттегах: Джан Лоренцо был сыном искусства, он рос и обучался в мастерской отца, постигая там все секреты и тонкости, дыша упоительным воздухом творчества. В общем-то, так случалось и до и после него: младшему Бернини, подобно Россини или Моцарту, Пикассо или Стравинскому, не пришлось осваивать свое искусство с нуля: оно было у него в крови.
Папа Павел V возвел в кардиналы и назначил на должность личного секретаря своего обожаемого племянника Шипионе. И как раз этот человек, преисполненный любопытства и осведомленный о слухах, циркулирующих вокруг необыкновенного подростка, вызывает его к себе на беседу. Сын Джан Лоренцо, Доменико, в биографии отца пишет, что на этой ответственной встрече мальчик выступил мастерски: "Его поведение было смесью живости, скромности, покорности, сообразительности и готовности к службе, так что он завоевал сердце этого князя очень быстро; кардинал захотел немедленно представить его понтифику". Вторая и наиболее обязывающая аудиенция станет для Джан Лоренцо триумфальным пропуском в будущее.
Действительно, случилось так, что Павел V, с целью испытать Бернини, попросил его не сходя с места и в его присутствии нарисовать голову. Ничуть не оробевший Джан Лоренцо с самой медоточивой невинностью задал понтифику вопрос, какая именно голова ему требовалась: мужчины или женщины, какого возраста и с каким выражением лица. Голова святого Павла, ответил папа. Не прошло и получаса, как рисунок головы был готов. Его фактура была такова, что изумленный понтифик заявил столпившимся вокруг него кардиналам: "Этому ребенку суждено стать Микеланджело своего времени".
Фразу приводит все тот же Доменико, разве что из сыновней любви он слегка преувеличил. Однако восхищение Павла V, вложившего в детские ручки Джан Лоренцо двенадцать золотых монет, неоспоримо. Это был первый гонорар, заработанный им благодаря своему феерическому таланту.
Суть этой книги — не история искусства, а папская политика, в том числе в сфере искусства. Поэтому я ограничиваюсь тем, что воспроизвожу те или иные эпизоды, дающие возможность проиллюстрировать отношения между двумя архитекторами и их обоих — с властью, от которой они зависели. Историк и художник XVII века Филиппо Бальдинуччи одной убедительной и эффектной формулой так резюмирует все существование Борромини: "Он был воздержан в еде и прожил непорочно. До крайности ценил свое искусство, из любви к которому не скупился на усилия и тяжкий труд".
Разумеется, до такой степени скромная, обделенная не только излишествами, но и элементарно необходимыми вещами жизнь не могла пойти ему на пользу. Рим, как всегда, оставался тем городом, в котором исступленная и чисто показная религиозность отражалась в зеркале всепроникающей коррупции; если не мздоимство, то колоссальная изнеженность или же отрезвленный, разочарованный взгляд на окружающую действительность, нередко граничивший с цинизмом. Даже не обладай Борромини своей знаменитой склочностью, все равно ему хватило бы неподатливого упрямства вкупе с кристальной честностью и высоконравственностью для того, чтобы предстать перед Римом в неприглядном свете. Его соперник Бернини знал, как поставить себя в центр сцены, как обратить на себя внимание, как привлечь к себе симпатии и благосклонность присутствующих, кем бы они ни были. Напротив, Борромини производил впечатление человека надменного и неприступного, одним словом, "неприятного".
Даже в том, как они обращались с деньгами, проявились их разительные отличия. Если верить биографу Леоне Пасколи, Борромини "в плане собственных материальных интересов был достаточно деликатен, никогда не запрашивал цену своих трудов у кого-либо, равно как не желал объединяться с ремесленными старшинами, дабы ничто не кинуло тень подозрения на его знания и участие в работе". Несложно вообразить, насколько эксцентричным казалось подобное поведение в Риме той эпохи.
Едва получив должность на "фабрике" Святого Петра, Бернини зовет его на помощь, прежде всего для консультаций по техническим вопросам строительства, в чем Борромини общепризнанный эксперт. Сотрудничество не складывается, идет со скрипом. Судя по всему, Бернини пользуется своим начальственным положением, чтобы присвоить достижения коллеги, восхваляя его на словах, но не сопровождая свои восторги надлежащей компенсацией. Бальдинуччи свидетельствует:
В феврале 1631 года Борромини исполняется тридцать два года, он уже не тот юный каменотес, что прибыл в Рим пятнадцатью годами ранее. Тем не менее за все работы, выполненные им на посту "помощника архитектора" на стройплощадке дворца Барберини, ему было выплачено 25 скудо. Когда до Борромини дошла весть об этом, он, по версии биографа, будто бы воскликнул: "Мне не нравится не сумма денег, а то, что кто-то приписывает себе честь сделанного мною". И все же он продолжает сотрудничать с Бернини еще и потому, что, похоже, по-другому поступить было просто нельзя. Однако враждебность нарастает и прорывается, иногда в шутливой форме, но порой — самой настоящей яростной злобой.
Три понтифика оказывают влияние на профессиональную карьеру Борромини. Наиболее благожелателен к нему, безусловно, Иннокентий X (Джамбаттиста Памфили), взошедший на трон в 1644 году, наследуя Урбану VIII Барберини. Это был человек довольно-таки способный, хотя и невежественный. Хронист описывает его так: "Он не был другом ни литераторам, ни ораторам, ни поэтам, посему тщетно пытались многие представить на суд ему свои писания, кои не вызывали у него ни удовольствия, ни какого-либо отклика".
Помимо грубого характера, папа Памфили мгновенно впадал в гнев, а то и вообще в неистовство. В придачу к этому он имел откровенно безобразную внешность. Поговаривали, что единственным человеком, который мог утихомирить и умаслить его, была Олимпия Памфили, урожденная Майдалькини, властная женщина и искушенная интриганка, вторым браком сочетавшаяся с братом понтифика (и принявшая, стало быть, династическую фамилию), официальная фаворитка (en titre) и любовница папы, способствовавшая его избранию на престол. Бедный Иннокентий скончался в январе 1655 года после продолжительной агонии, во время которой его родственники и донна Олимпия вынесли из папского дворца все, что представляло хоть какую-то ценность. Трое суток всеми заброшенный труп лежал бесхозно на складе позади ризницы Святого Петра. Местные рабочие ночами несли там караул, чтобы мыши не растерзали разлагающееся тело. Впоследствии Камилло, племянник бедного Иннокентия, возвел в его честь памятник в церкви Сант-Аньезе-фуори-ле-Мура на площади Навона.
Слава донны Олимпии была настолько продолжительной и устойчивой, что, когда французский импрессионист Эдуард Мане в 1863 году написал знаменитый портрет обнаженной женщины, лежащей на постели и бесстыдно взирающей прямо на зрителя (отдаленный отзвук "Венеры" Тициана), он назвал полотно "Олимпия", имея в виду, по всей вероятности, именно великую куртизанку римской Контрреформации. Художник намекал на то, что кокотки были такими же королевами парижского общества Второй империи, как Олимпия Памфили при папском дворе.
Так вот, именно папа Иннокентий X, лишенный какой-либо галантности и любезности, почувствовал стойкое расположение к Борромини. Успеху способствовало и то, что тайным советником, ведающим распределением пожертвований и милостыни, был назначен Вирджилио Спада. Падре Спада, высокообразованный священник, в период работы Борромини в оратории являлся приором ордена филиппинцев. Укрепившись в новой должности, он уведомил папу о мастерстве и доблести архитектора, а также о примечательной праведности его личной жизни.
Папа, мечтавший избавиться от фаворитов своего предшественника, поручает Борромини завершить палаццо делла Сапьенца и возвести церковь. Великодушный жест, само собой, но Борромини в который раз приходится не создавать что-то с нуля, а модифицировать проект, частично реализованный другими. Однако он вновь одерживает верх. Хронист той эпохи отмечает, что кавалеру Борромини "не доставляло ни малейших огорчений смешение углов, прямых и кривых линий или же недостаток яркого света, ибо он знал, что важнейшим трофеем для подлинного архитектора было преодоление всех этих трудностей".
Бернини тоже не смущали никакие сложности. О нем поговаривали, что, будучи вынужден в силу обстоятельств нарисовать портрет, не имея модели перед глазами, он воскликнул: "Кто познать желает, на что способен человек, тому надобно поставить его в безвыходное положение". Джан Лоренцо был почти в постоянном фаворе в Ватикане, хотя, разумеется, и его окружала атмосфера зависти. Самым благосклонным к нему папой был Урбан VIII Барберини, амбициозный человек, желавший после болезненного кризиса Реформации сделать искусство привилегированным инструментом демонстрации триумфа церкви, ее светской и военной мощи. Папа Барберини был покровителем и защитником Бернини: в Риме из уст в уста передавалась ехидная сплетня, что "пока Джан Лоренцо не подоткнет ему одеяло, папа не засыпает". Были и те, для кого Бернини ассоциировался с "комнатной собачкой понтифика". Их близость была такова, что в определенный момент папа, дабы умолкли злые языки, заставил архитектора жениться.