Впоследствии Алексеев рассказывал мне об экспроприациях, осуществлявшихся его группой. Официально Ленин и большевистская печать осуждали экспроприации как «мелкобуржуазную практику» левых эсеров и максималистов.
– Как же вы совершали эти экспроприации, – спросил я Алексеева, – при таком отношении вашей партии?
– Все очень просто, – ответил он. – У нас в партии на этот счет был заведен специальный порядок. Перед очередной экспроприацией – примерно за две недели до нее – мы выходили из партии, заявляя, что не согласны с ее политикой. После этого, развязав себе руки, мы совершали экспроприацию. Деньги передавались Максиму Горькому на Капри, который содержал на них свою школу[27]. Две недели спустя мы подавали прошение о возвращении в партию, «осуждая» свои ошибки, и нас немедленно восстанавливали.
В специальном отделе политических дел при судебной палате приговоры выносились большинством голосов судей, назначенных по рекомендации министра юстиции И.Г. Щегловитова. Настроения этих судей в частном разговоре со мной красноречиво описал председатель Петербургской судебной палаты Н.С. Крашенинников. «Надеюсь, вы понимаете, что эти политические процессы даже не претендуют на название правосудия. Идет ожесточенная политическая борьба. То, что ваши клиенты считают справедливостью, для меня – преступление». До революции 1905 г. Крашенинников был одним из самых беспристрастных судей, но эксцессы революции ожесточили его и привели в ряды правых.
Мой российский опыт и позднейшие наблюдения во время изгнания из страны подтвердили убеждение в том, что беспристрастность невозможна там, где речь идет о политике. Ни один судья не в силах сохранять безразличие, когда вокруг него кипит ожесточенная борьба.
Щегловитов пользовался поддержкой царя, который в политических вопросах не шел ни на какие компромиссы. В этой связи показательно его отношение к процессам о погромах, когда к суду привлекались члены Союза русского народа. Среди документов Чрезвычайной комиссии по расследованию деятельности бывших министров и сановников, созданной по распоряжению Временного правительства, имеется заявление некоего Лядова, главы одного из департаментов Министерства юстиции. Лядов утверждает, что из тех прошений о помиловании, которые рассматривались в его департаменте, царь неизменно удовлетворял те, что были поданы членами Союза русского народа, и отклонял те, что подавались революционерами.
В первые годы своей карьеры я вел дело Союза учителей Санкт-Петербургской губернии. Этим делом занимался апелляционный суд в ноябре 1907 г. Подсудимых обвиняли в антиправительственных заявлениях, которые содержались в их петициях к Сенату. Однако эти петиции были составлены в соответствии с положениями императорского указа от 28 февраля 1905 г, который призывал любые группы, организации и частных лиц выступать с предложениями о реформах и указывать на недостатки в работе правительства. Теперь же, годы спустя, эти петиции были тщательно рассмотрены и поставлены в вину их авторам. По этому делу проходили многие сельские учителя. В период послаблений, когда люди осмеливались открыто высказывать свое мнение, крестьяне нередко выбирали учителей своими делегатами на митинги и совещания. Местные чиновники, в том числе заведующие начальными школами, выступая свидетелями защиты, заявляли о полной благонадежности учителей и с похвалой отзывались об их полезной деятельности на сельских сходах и собраниях кооперативов, указывая, что учителям нередко удавалось обуздывать самые бурные страсти. Суд проявил снисходительность, и многие учителя были оправданы, но ни одному не позволили вернуться к преподаванию. Итоги этого процесса стали страшным ударом по образованному сословию в сельских районах Петербургской губернии. Оказалось, что указ о петициях стал лишь ловушкой для тех, кто не усомнился в искренности царского слова. Подобных случаев было много. Например, в 1908 или в 1909 г. нескольких почтовых и телеграфных служащих в Вильне обвиняли в подстрекательстве к всеобщей забастовке в 1905 г. перед объявлением Манифеста 17 октября – хотя многие из обвиняемых успели позабыть об этом.
Однажды я защищал в Тверской губернии группу «Крестьянское братство». Вожаку группы, молодому крестьянину, было лет 25–30. У меня с ним состоялся интересный и крайне поучительный разговор. Этот крестьянин, обладая живым умом, анализировал ситуацию с точки зрения своей деревни и крестьянства в целом. Он много говорил о своем братстве и его значении. Группировки этого братства, даже подвергаясь преследованиям, стояли на определенной точке зрения по аграрному вопросу и содействовали развитию крестьянства. Члены братства осознавали необходимость в образовании, читали книги и местные газеты, участвовали в организации кооперативов и во многих других полезных начинаниях. Россия после 1905 г., несомненно, сильно выросла в политическом плане.
На военных процессах солдаты охотно сотрудничали с адвокатами защиты и откровенно говорили о причинах своих поступков. Например, во время процесса военных писарей из 1-й гвардейской артиллерийской бригады в Петербурге представители властей утверждали, что агитаторы возбуждали ненависть к офицерам среди солдат, хотя, как гласило обвинение, в реальности они сами толком не понимали, о чем говорят. Обвиняемые же, напротив, были очень интеллигентными людьми и отдавали себе полный отчет в своих поступках. Они не возражали против дисциплины, при условии, что офицеры будут справедливо обращаться с ними.
Одним из моих крупнейших процессов стал суд над армянской партией «Дашнакцутюн» в 1912 г. Это дело послужило эпилогом к прискорбным деяниям князя Голицына[28] в начале века, который превратил даже таких верных друзей России, как армян, в революционную силу. Перед судом предстала вся армянская интеллигенция, включая писателей, врачей, адвокатов, банкиров и даже купцов (последние якобы финансировали революционеров). Следствие продолжалось несколько лет. Аресты проходили по всей России, и в конце концов в Петербурге был учрежден особый сенатский суд. Некоторых обвиняемых продержали в тюрьме до четырех лет, прежде чем дело дошло до суда. Слушания открылись в январе 1912 г. и продолжались до конца марта. В суд вызвали 600 свидетелей. Правительство ожидало беспорядков, и полиция приняла особые меры предосторожности. Дело слушалось за закрытыми дверями, в зал суда не пускали даже родственников обвиняемых. Из-за многочисленных запретов атмосфера стояла угнетающая. В начале суда один из обвиняемых заявил о своей невиновности. Председательствующий на процессе сенатор Кривцов постановил огласить сделанное до суда показание под присягой, носившее совершенно изобличительный характер. Я вмешался и попросил судью назначить эксперта, чтобы проверить истинность этих показаний, в которых, как мне было известно, имелись лжесвидетельства.
Кривцов, которого мое требование застало врасплох, спросил:
– Вы понимаете, о чем просите? Вы понимаете, что с вами будет, если вы ошибаетесь?
Я без колебаний ответил:
– Да, понимаю.
Была назначена экспертиза, доказавшая ложность большинства показаний. Кроме того, защите удалось установить ложность и других свидетельств. В конце концов, всякий раз, как я поднимался с возражением, судья тут же махал рукой и бормотал: «Ходатайство удовлетворено». Из 146 подсудимых 95 было оправдано, 47 приговорено к тюрьме или ссылке в Сибирь и лишь трое – к каторге. В результате процесса престиж России за границей, особенно среди турецких армян, вырос. Следователя Лыжина обвинили в лжесвидетельстве, но дело против него впоследствии закрыли, когда консилиум психиатров объявил его невменяемым.
Суд над армянами завершился в середине марта. Но долго почивать на лаврах мне не удалось. 4 апреля 1912 г. случился Ленский расстрел. Это событие стало одной из вех в истории борьбы против реакционных сил в России, и поэтому я вкратце опишу его.
У могущественной Англо-Русской Ленской золотопромышленной компании имелись прииски в северо-восточной части Иркутской губернии, в районе реки Бодайбо. Ближайшая железнодорожная станция находилась за 1400 миль, в Иркутске. Прииски располагались на безжизненном горном плато, изрезанном голыми долинами и бурными реками. Горы до конца июня покрывал снег, а уже в конце сентября наступала зима. Рабочие приисков жили и работали в этой глуши в невыразимой нищете. Они буквально находились в заключении из-за отсутствия транспорта и в результате попадали в полную зависимость от компании – она владела единственной железнодорожной веткой и контролировала все перевозки по реке. В 1911 г. губернатор Иркутска полковник Бантыш посетил Ленские прииски, ужаснулся трудовым и жилищным условиям рабочих и призвал администрацию принять немедленные меры, пока рабочие силой не заставили решать этот вопрос. Но к его предупреждению не прислушались.
Предлог к забастовке был банальным – рабочие отказались трудиться из-за протухшего мяса, которым их кормили, – но именно эта капля переполнила чашу терпения. Рабочие были настроены довольно мирно, но решили стоять до последнего. Руководство компании наотрез отказывалось вести с ними переговоры. Опасаясь серьезных беспорядков и не желая удовлетворять законные требования рабочих, администрация приисков запросила помощи из столицы. Петербургский департамент полиции немедленно отправил жандармского капитана Трещенкова навести порядок в неспокойном районе. Но его методы запугивания только укрепляли в рабочих волю бороться за свои права. 4 апреля рабочие в сопровождении своих жен направились к главной конторе компании, чтобы потребовать улучшения своего положения. Их встретили залпами огня. Было убито около 200 человек и намного больше ранено. Священник, которого поспешно вызвали к умирающим, оставил нам описание этой сцены, сохранившееся в архиве местной церкви:
«В первой палате я увидел раненых рабочих, небрежно сваленных на пол и на лавки… Воздух раздирали стоны жертв. Мне приходилось вставать на колени в огромные лужи крови, чтобы исповедовать умирающих, и едва я успевал отпустить грехи одному, как меня уже звали к другому. Все умирающие клялись, что у них были самые мирные намерения и что они просто хотели подать прошение. Я верил им. Умирающий человек не лжет».
Ленский расстрел 4 апреля 1912 г. стал сигналом к новой вспышке общественной деятельности и революционной агитации. Протесты раздавались повсюду – на заводах, в печати, на партийных собраниях, в университете и в Думе. Правительство было вынуждено назначить комиссию, уполномоченную расследовать на месте обстоятельства расстрела. Комиссию возглавлял бывший министр юстиции в кабинете Витте С.С. Манухин, пользовавшийся всеобщим уважением. Он лично отправился на прииски. Тем не менее общественное мнение не было удовлетворено; думская оппозиция (либералы, социал-демократы и трудовики) решили послать на расследование собственную комиссию. Главой комиссии назначили меня. Я пригласил участвовать в работе комиссии двух московских юристов, С.А. Кобякова и А.М. Никитина. Поездка оказалась исключительно интересной. Мы ехали на поезде, на тройке, на паровом катере, а последнюю часть пути проделали на шитике[29]. Красоту, которая окружала нас на Лене, невозможно описать. На одном берегу мы видели дома, а на другом – девственные леса. На рассвете к реке на водопой выходили целые медвежьи семьи.