Россия к тому времени успокаивалась сама по себе. Революционное движение отмирало естественным путем. Манифест 17 октября вымостил путь для свободы и плодотворной политической деятельности. Так называемые «эксцессы» революции, а именно ограбление банков на «нужды» революционеров, убийства мелких чиновников как «врагов народа» и пр, сперва вызвали в обществе замешательство, а затем негодование и резкое осуждение. Вместо того чтобы воспользоваться такими настроениями народа и ликвидировать остатки революционного взрыва, покончив тем самым с напряженностью и вернув страну к нормальной жизни, Столыпин предпочел сурово расправляться с теми, кого само развитие событий уже в достаточной степени обезвредило. Эти меры, первоначально призванные защитить страну от недолгого народного гнева, вскоре стали использоваться победителями в целях личной места. Чем спокойнее становилось в стране, тем больше людей подвергалось аресту, осуждению, ссылке и даже казни.
Столыпин рассчитывал заручиться поддержкой населения, твердо проводя свое «миротворение», но добился ровно противоположного: чем более решительной и жесткой становилась его политика, тем решительнее раздавались голоса протеста. Первые два-три года после роспуска Первой Думы нередко называли эпохой «белого террора». Сегодня такое определение столыпинской политики кажется нам довольно странным. После тех испытаний, которым тоталитарные режимы подвергли Европу и Россию, называть правление Столыпина террористическим – все равно что сравнивать выступление певца-любителя с таким несравненным мастером, как Шаляпин. Это сполна продемонстрировал тот факт, что число невинных заложников, расстрелянных в России за один только день после покушения на жизнь Ленина, совершенного в 1918 г. Дорой Каплан, многократно превысило число приговоренных к повешению так называемыми столыпинскими «скорострельными» полевыми судами за все восемь месяцев их существования. Более того, столыпинские репрессии были направлены против относительно небольшой доли населения, активно сопротивлявшейся правительству.
Но несмотря на это, все образованное российское общество, вне зависимости от классовой принадлежности и веры, негодовало при известии о каждой новой казни. Русское общественное мнение так яростно ополчилось на репрессии не потому, что сочувствовало революционному террору, который к тому времени деградировал до бессмысленных актов насилия, а вследствие своего традиционного неприятия смертной казни. Весьма многозначительно, что Россия была одной из немногих стран, в которых отменили смертную казнь за уголовные преступления.
Россия того времени не желала, чтобы правительство прибегало к жестокости и кровопролитию в борьбе с политическими противниками. Именно поэтому после учреждения столыпинских военнополевых судов Толстой написал свое глубоко прочувствованное воззвание («Не могу молчать»), в котором потребовал от правительства прекратить казни. Именно поэтому один из величайших парламентских ораторов того времени, умеренный либерал Родичев, с думской трибуны заклеймил Столыпина на всю Россию, назвав виселичную петлю «столыпинским галстуком». Именно поэтому сразу же после свержения монархии в 1917 г. правительство демократа-ческой революции, осуществляя одну из самых долгожданных и священных целей российского освободительного движения, со всеобщего одобрения отменило смертную казнь за все без исключения уголовные преступления. Именно поэтому в той духовной атмосфере, которой Россия дышала перед Первой мировой войной, столыпинская политика «умиротворения» провалилась столь же позорно, как и его земельная реформа, и вдобавок ускорила и его собственный трагический конец.
1 сентября 1911 г., во время специального представления в киевском городском театре, в нескольких шагах от ложи, где сидели царь с дочерьми, Столыпина смертельно ранил бывший анархист и полицейский агент. К тому времени царь едва терпел присутствие своего бывшего фаворита. Специальное расследование выяснило, что в Киеве к Столыпину не были, как обычно, приставлены полицейские агенты. Ходили слухи об уголовном преследовании заместителя министра внутренних дел генерала Курлова, отвечавшего за полицию. Но предварительное следствие было прекращено по личному указанию царя.
В обстоятельствах смерти Столыпина есть несколько очень странных моментов. Убийцу поспешно казнили, а до этого содержали в строгой изоляции. Люди, осведомленные о подробностях борьбы Столыпина с Распутиным и его окружением, были убеждены, что охранка попустительствовала покушению, чтобы задобрить высокопоставленных врагов Столыпина. Через несколько месяцев после смерти Столыпина главный военный прокурор вызвал к себе зятя Столыпина, Б.Л. фон Бока, и сообщил ему, что основная доля ответственности за убийство его тестя лежит на Курлове, который и стоял за этим покушением. В то же время прокурор сказал фон Боку, что следствие по делу Курлова прекращено по приказанию царя.
Сам Столыпин однажды сказал Гучкову в Думе, что ждет смерти от руки полицейского агента.
Вот так вышло, что всемогущий «умиротворитель» России не сумел обуздать «темные силы», опиравшиеся на клику, которая окружала молодую царицу. Столыпин был слишком честным и независимым человеком в глазах таких, как Распутин. Кроме того, он не поладил с октябристами – ведущей партией в Третьей Думе, получившей там большинство мест благодаря его собственному консервативному избирательному закону от 3 июня 1907 г.
Британский историк, профессор Бернард Пэйрес, совершавший многократные продолжительные визиты в Россию в течение думского периода и последующей мировой войны, в своей книге «Падение российской монархии» в отношении Третьей Думы справедливо замечает, что под влиянием сложившихся в то время общественных настроений даже Дума, целиком состоящая из бывших министров, стала бы оппозиционной.
Избирательный закон от 3 июня 1907 г. практически отстранил от участия в выборах городских и сельских крестьян и рабочих. В провинциях выборы фактически были отданы на откуп угасающему дворянству. В крупных городах квазивсеобщее избирательное право также подверглось ограничениям; число депутатов было урезано, а половина мест согласно куриальной системе отошла к незначительному меньшинству собственников из числа буржуазии. Представительство нерусских национальностей также уменьшилось. Например, Польше было позволено направить в Третью (и в Четвертую) Думу лишь 18 депутатов по сравнению с 53 представителями в Первой и Второй Думе, а мусульманское население Туркестана вообще осталось без депутатов.
Представителей народа, избранных по столыпинскому закону, справедливо называли «кривым зеркалом» России. Левые партии, составлявшие большинство в Первой и Второй Думах, практически исчезли из Третьей Думы 1907–1912 гг.; более того, в нее попали лишь 13 трудовиков и 20 социал-демократов. Социал-революционеры бойкотировали выборы. Ранее лидировавшие в Думе кадеты, партия либеральной интеллигенции, скатились до роли «лояльной оппозиции Его Величества», получив 54 места.
50 мест досталось реакционному Союзу русского народа, который субсидировался из специальных фондов полицейской охранки и пользовался покровительством царя и великого князя Николая Николаевича. Эти депутаты под руководством трех очень способных вождей – Маркова, Пуришкевича и Замысловского – пытались саботировать работу Думы изнутри, непрерывно устраивая скандалы. Помимо этого, 89 мест получила совершенно новая партия националистов. По большей части они рекрутировались из западных и юго-западных провинций, с незапамятных времен раздиравшихся враждой между русским, польским, литовским и еврейским населением. Дыру между кадетами и правыми заполняли 153 депутата от октябристов, в первых двух Думах практически не представленных. Таким образом, они получили чуть больше трети от общего числа мест в Думе.
Я так подробно описываю состав Третьей Думы, потому что распределение мест в Четвертой Думе (1912–1917 гг.) в общих чертах было таким же, а последняя играла исключительно важную роль в конфликте между монархом и народом в последние годы перед революцией. Но даже Третья Дума, несмотря на ее консервативный состав – в социальном плане – и несмотря на наличие правого крыла, обладавшего большим влиянием в правительственных кругах, с самого первого дня своего существования оказалась не менее серьезным защитником конституционной системы и политических прав народа, чем Первая Дума. Единственное различие состояло в настроениях и методах достижения цели.
Первая Дума представляла собой само сердце и душу России. Ее целью было безжалостное обнажение мрачных сторон старого режима. Она не знала устали и не терпела компромиссов. От верховного правителя она требовала безоговорочной капитуляции и передачи всей власти представителям народа. Это принципиальное требование хорошо выразил В. Набоков, красноречивый сын министра юстиции при Александре III, который сказал: «Исполнительная власть должна подчиниться законодательной власти». Но Первой Думе не хватило времени, чтобы принять нужные стране законы, поскольку ее распустили еще до начала регулярной работы.
Третья Дума начала работу без всякой шумихи. Она не требовала капитуляции от правителей. Ее лозунгами были компромисс, лояльное сотрудничество с властями на основе октябрьского манифеста царя. Этот манифест, ставший знаменем октябристов – крупнейшей думской фракции, – наделял представителей народа законодательной властью, бюджетными полномочиями и правом открыто обсуждать любые вопросы. Противоправно изменив избирательный закон, правительство торжественно подтвердило незыблемость прав Думы. Вожди октябристов намеревались воспользоваться этими правами, чтобы укрепить систему народного представительства и превратить Думу в подлинно решающую силу в российской государственной системе.
Ни царь с его придворными, ни демократические и левые слои общественности не могли понять смысла этого компромисса. После «бури и натиска» первых двух Дум царь поначалу был очень доволен Третьей Думой. Он воображал, что теперь в Таврическом дворце заседают люди изо всех районов страны, хорошо осведомленные о местных делах и проблемах, которые будут давать его министрам советы по изданию подходящих законов, ни в коем случае не покушаясь на прерогативы монарха. Точно так же верноподданническую позицию Третьей Думы понимало и большинство публики, и именно поэтому общественное мнение так свирепо осуждало этот «реакционный парламент», окрестив его лидеров «лакеями реакции».
Однако эти лидеры отнюдь не отличались реакционностью. В социальном плане октябристы представляли средний и верхний слои российского общества. Они включали представителей дворянства, местной администрации, людей свободных профессий, а также ремесленников и мелких чиновников как из столицы, так и из провинций. Опытных политиков среди них было мало, но многие в своей жизни прошли через хорошую школу практического опыта. И этот опыт привел их к твердому убеждению, что Россия, выросшая из пеленок, больше не нуждается в бюрократическом надзоре – и более того, что Русско-японская война окончательно продемонстрировала неспособность этой бюрократической системы справиться с потребностями растущей империи.
Первым председателем Третьей Думы был Н.А. Хомяков, в прошлом видный петербургский администратор. Он происходил из известной семьи, его отец был одним из основателей славянофильского движения. Основатель партии октябристов и ее лидер в Третьей Думе А.И. Гучков вышел из совершенно иного окружения. Внук крепостного, он был интеллектуалом из числа московского купечества. Он гордился своим происхождением, презирал сословные привилегии и совершенно не доверял бюрократии. Тем не менее два этих представителя совершенно разных социальных классов оказались в одной партии, так как для обоих главной целью являлась консолидация конституционной системы. Они оба понимали, что без народного представительства и радикального обновления всей структуры государственного корабля Россия окажется на грани катастрофы при первом же столкновении с внешним миром.
Европа в то время жила как на вулкане. Никто не сомневался в грядущей войне между великими державами – вопрос был лишь в том, когда она начнется. Уроки Цусимы и Порт-Артура открыли патриотам глаза на истину. И весь процесс, в ходе которого лояльное консервативное большинство за семь-восемь лет перешло на противоположные позиции, заключался в усилении патриотической тревоги, которая в конце концов переросла в патриотическое негодование.
Я хорошо знал Гучкова. Некоторое время мы вместе входили в состав Временного правительства, а впоследствии часто встречались в эмиграции. По его словам, с самого начала работы Третьей Думы он и другие вожди октябристов торопились сплотить Россию, чтобы у нее хватило сил справиться с внешней угрозой. Экономическое и индустриальное развитие Германии в тот момент шло семимильными шагами. Немцы лихорадочно строили военный флот, а техническая мощь их армии постоянно росла. Для всех, кто хоть чуть-чуть разбирался в международной обстановке, было очевидно, что временная слабость России, ставшая итогом Русско-японской войны, рассматривается в Берлине как козырная карта в гонке за мировое господство.