После моего избрания в Думу и вступления в масонскую ложу расширение размаха и повышение значения моей работы заставили тайную полицию проявить повышенное внимание к моей деятельности.
В 1915 г. полицейский надзор за моей работой в провинции был еще не таким жестким, как в Петербурге, и я почти не ощущал его. Однако в столице меня окружали и явные, и тайные агенты, которые вели за мной все более и более пристальное наблюдение.
Меня не волновала мысль об аресте, хотя меня наверняка бы арестовали в начале 1916 г, если бы не моя неожиданная болезнь, вынудившая на семь месяцев прекратить всякую политическую деятельность. Предвидеть арест было нетрудно – в сущности, я неизбежно подвергал себя такому риску при своем образе жизни. Но постоянное присутствие полицейских, которые день и ночь следовали за мной по пятам, вскоре начало действовать на нервы.
Однажды осенью 1915 г, во время дискуссии в бюджетной комиссии об ассигнованиях Министерству внутренних дел, я неожиданно решил подпустить шпильку министру[34], рассказав историю, которая должна была позабавить депутатов Думы и в то же время продемонстрировать им, в каких условиях вынуждены работать члены оппозиции.
Когда мы начали обсуждение ассигнований на полицейский департамент, я поднялся и сказал министру:
– Сударь, мне кажется, что ваш департамент тратит слишком много денег. Разумеется, я крайне признателен директору департамента полиции за заботу о моей безопасности. Я живу в доме, расположенном в тупике, и всякий раз, как выхожу на улицу, по обеим ее сторонам стоят двое, а порой и трое человек. Догадаться об их профессии несложно, поскольку и летом, и зимой они ходят в галошах и пальто и держат в руках зонтики. Рядом с ними, на той или иной стороне улицы, дежурят извозчики на случай, если я захочу куда-нибудь поехать. Однако по различным соображениям я предпочитаю не пользоваться ими, а идти пешком. И когда я не торопясь иду по улице, за мной следуют двое телохранителей. Когда я ускоряю шаг, мои спутники начинают задыхаться. Иногда, завернув за угол, я останавливаюсь и жду, и тогда они выскакивают из-за угла и натыкаются на меня, после чего в крайнем смущении исчезают, и я остаюсь без охраны. Всякий раз, как я, чуть отойдя от дома, беру извозчика, один из тех, кто стоит на углу, бросается вслед за мной. В подъезде дома нередко беседуют друг с другом какие-то милые люди, также в галошах и с зонтиками в руках. Мне кажется, сударь, что к моей драгоценной персоне приставлено 15–20 человек, поскольку они часто сменяют друг друга и днем, и ночью. Вы можете догадаться, что вам от этих людей мало проку. Почему бы вам не приказать директору департамента полиции, чтобы в мое распоряжение выдали автомобиль с шофером? Тогда он будет знать все – куда, когда и с кем я отправился, – а мне тоже будет хорошо, поскольку не придется тратить массу времени на изнурительные разъезды по городу.
Мое выступление очень позабавило бюджетную комиссию, а Хвостов со смехом ответил:
– Если я дам вам машину, то придется предоставить их и всем вашим коллегам, а это введет казначейство в большие расходы.
Оба этих заявления были встречены оживленными аплодисментами.
Глава 6
Россия на пути к демократии
Недолгий период между роспуском Думы в 1906 г. и началом Первой мировой войны в 1914 г. обладал исключительной важностью и для России, и для Европы.
Однако на Западе господствуют искаженные представления об этом периоде. Когда Россия, истощенная и опустошенная войной, внезапно превратилась в тоталитарную диктатуру, почти все на Западе приняли этот кровавый переворот за нормальный возврат к «царизму», только на этот раз в «красной», а не в «белой» разновидности. В действительности же последние несколько десятилетий до начала Первой мировой войны ознаменовались бурными достижениями в экономической, культурной и политической жизни нашей страны.
В эпоху Первой Думы при дворе и в правительственных кругах велась ожесточенная борьба между двумя различными точками зрения. Одна группа, возлагавшая надежды на врожденное отвращение царя и его супруги к конституции, настаивала на возвращении к неограниченной монархии. При этом Союз русского народа играл роль «недовольного населения» и, действуя во многих провинциальных городах, забрасывал правительство требованиями о запрете Думы и отмене манифеста от 17 октября 1905 г. Вторая группа, состоявшая из тех, кто не совсем утратил чувство реальности, старалась доказать, что было бы безумием возвращаться к абсолютной монархии и что ликвидация органа представительной власти толкнет даже самые лояльные и умеренные слои населения в революционный лагерь. В любом случае, утверждали они, международное положение России не позволяет ей проводить ультраправую политику.
Вторая группа взяла верх. Вместо отмены представительной власти и конституции было решено таким образом изменить избирательный закон, чтобы большинство в Думе составляли представители высших классов, буржуазные, консервативные и умеренно прогрессивные элементы. В то же самое время немедленно началось осуществление фундаментальной земельной реформы, целью которой по примеру французов и немцев было создание нового «третьего сословия» процветающих земледельцев взамен исчезающего дворянства. Эти шаги предполагалось сопровождать жесткими репрессивными мерами в отношении явственно ослабевавшего революционного движения, распадавшегося изнутри.
В канун созыва Первой Думы в Петербурге был назначен новый министр внутренних дел. Им стал саратовский губернатор П.А. Столыпин, в то время почти никому не известный. Менее чем через три месяца, сразу же после роспуска Думы 8 июля 1906 г, его назначили председателем Совета министров, поручив исполнение описанного выше плана.
Невероятное возвышение Столыпина само по себе было знамением эпохи. Он происходил из провинциальной верхушки, не был вхож в петербургские придворные круги и никогда не занимал высших правительственных должностей в столице. Вся его карьера прошла в провинции, где у него не было недостатка в связях с видными деятелями общественности и земства.
Столыпин был прекрасно знаком с работой земств и понимал их значение. В Саратове, где меня впоследствии избрали депутатом Четвертой Думы, он считался либеральным губернатором. Он был очень ярким оратором, а благодаря авантюрному и амбициозному характеру идея о восхождении на самые верхи власти становилась для него особенно заманчивой. Столыпин не разделял взглядов своего предшественника Горемыкина, считавшего, что Дума – всего лишь «пустая говорильня». Напротив, в отличие от этого ограниченного и бездушного бюрократа, роль конституционного министра казалась Столыпину весьма привлекательной, а возможность выступать в парламенте, открыто дискутируя о жизненно важных вопросах с оппозицией, и управлять страной, опираясь на правящее большинство, – чрезвычайно многообещающей.
Столыпину было не занимать того бойцовского духа, который начисто отсутствовал у петербургских чиновников. Столыпин нравился царю за свою молодость, самоуверенность, преданность престолу и готовность исполнить план царя по противоправному изменению избирательного закона. Вожди Совета объединенного дворянства видели в Столыпине одного из своих – человека, который спасет систему дворянского землевладения от уничтожения. Октябристы и прочие умеренные конституционалисты, напуганные эксцессами революции, ухватились за него как утопающий за соломинку. Они приветствовали его программу, направленную на единение правительства с умеренной либеральной и консервативной общественностью с целью укрепить конституционную монархию и ликвидировать революционное движение. Столыпина считали русским Тьером (тот сплотил буржуазную Третью республику во Франции после поражения Коммуны в 1871 г.).
Однако Тьер при осуществлении своих планов опирался на крепкое французское крестьянство с хорошо развитым собственническим инстинктом. В России такое крестьянство еще не существовало и могло появиться лишь через несколько десятилетий.