Куски перегоревшего сланца, сорвавшись из-под моих ног, подпрыгивая, катятся по откосу. Прямиком, минуя тропу, спускаюсь с горы. Помнишь, как мальчишкой я поднимался к тебе на вершину? Как-то раз побежал обратно и не мог остановиться — ноги несли все быстрее, я упал и больно ободрал коленки. Там внизу был хутор, в той стороне — карьер, а вон там паровозик возил вагонетки со сланцем. Почему-то этот паровозик называли сусликом. Помнишь, там была дорожка, рядом обнесенные проволокой шурфы, и, когда я вечерами возвращался из школы, всегда боялся мимо них проходить. Помнишь? Я тогда был не таким, какой теперь. Ты должна все помнить — как потом тут расстреливали, как засыпали погибших. Я был тогда далеко, я знаю тебя только такой, какой ты была до войны — дымилась горячим коксом, казалась живой, ты вместе со мной росла, ты тоже была частью моего Кивиыльского детства. Как же могло так случиться? Почему?

Заливаются щебетом птицы, тянутся деревца, закрывая зеленью холодный кокс. Часть семян, наверное, принес ветер, но сосенки растут рядками, их кто-то посадил. Лишь в одном месте прогалина. Бурая прогалина, будто проступившая из-под земли кровь.

В последний раз уже с шоссе оборачиваюсь на гору. Проносятся машины, с треском промчался мотоцикл, обняв руками, прижалась сзади к мотоциклисту девчонка в яркой куртке. Молодые, счастливые, не обремененные грузом воспоминаний. Двое мальчишек со школьными портфелями остановились возле калитки крайнего дома:

— Ну, пока. Ты позвони. Впрочем, я сам тебе звякну.

— Пока. Слышь, он бабку обзывает, а она, дура, валидольчику под язык.

Высоко по склону взбираются двое с дельтапланами. Медленно, тяжело карабкаются на могильный курган, и снизу кажется, будто муравьи тащат на огромный муравейник мертвых бабочек.