Жертва ради любви

Ирина любила мужа. Уважала его и поддерживала в любых начинаниях, следила за тем, чтобы он был накормлен и чист. Каждое утро она доставала из шкафа его белые рубашки и старательно наглаживала их. Потом готовила любимому завтрак, в меру сытный и сбалансированный, поскольку пеклась о его здоровье и желала мужу долгих лет жизни. Вечером, когда мужчина приходил с работы, его ждал ужин, заботливо приготовленный Ириной. Каждые выходные женщина навещала престарелую свекровь, поскольку была глубоко убеждена, что, уважая своего мужчину, она должна уважать и его родителей. Муж же ее почти все время был на работе, обеспечивая их безбедную жизнь. И каждый, кто встречал эту пару, восхищался ими, поскольку в наши дни так трудно найти пример благочестивой семьи.

Вот только мало кто знал, что, самозабвенно служа мужу, Ирина все же позволяла себе иногда небольшой отдых, когда любимый задерживался допоздна на работе, а ее навещал любовник. Но, справедливости ради, стоит заметить, что муж ее занимался тем же самым.

Простое слово «работать»

Алексей Давидский сделал все, чтобы стать выдающимся поэтом. Купил себе старомодный твидовый пиджак в клетку и галстук-бабочку, отрастил небрежную бороду, а волосы не стриг вот уже несколько месяцев. По вечерам он совершал долгие одинокие прогулки по осеннему городу, дабы найти вдохновение. Стихи записывал в винтажный блокнот в кожаном переплете, а по ночам в своей обогемленной квартирке читал потрёпанные книги. В стремлении покорить умы людей он зашел так далеко, что обзавелся даже дамой сердца, не отвечающей ему взаимностью, и приобрел страннейшее увлечение — фотографировал надписи на стенах. Каждую субботу Алексей отправлялся в кабак, где читал свои стихи не менее утонченным поэтам. Но отклика в сердцах Алексей Давидский все же не сыскал, ведь, изучив сотни возвышенных слов, он так и не смог понять значение самого главного и, в то же время, самого простого слова — «работать».

Под южным солнцем

Илья Устинов лежал на белом песке пьяной пунцово-красной тушей, словно мертвый кит, выброшенный на берег. Обрюзгшее тело тридцатидвухлетнего мужчины виднелось почти на километр в пустоте побережья в предрассветный час. Вокруг него, словно охраняя, сидела стая бродячих псов, внимательно следящих за всем, что происходит вокруг. И когда вдалеке показался свет фар, они вскочили, ощетинившись, и навострили уши. Машина морского патруля стремительно приближалась к ним, вздымая ввысь облака пыли. Услышав собачью возню, Устинов с трудом открыл глаза и еще долго не мог припомнить, как оказался на пустынной пляже, одетый лишь в плавки и полотенце, любезно предоставленное ему отелем. Голова его гудела и будто разбивалась на куски от каждого хлопка волн. Жгучая боль сковывала все тело, и при каждом движении ему казалось, что спину и плечи поливают раскаленным маслом. Наконец, поднявшись на ноги и увидев вдалеке огни знакомого «Бич Классик Пэлас», Илья громко, словно отчитываясь перед кем-то, произнес: «Черт бы побрал эту страну и слишком дешевый ром!».

Устинов медленно шел по дороге, являя собой напряженный ком из мигрени, тошноты и обрывков вчерашней ночи, что кружились у него в голове. Две туристки из Тамбова весьма сомнительной красоты, с которыми Илья пытался завести разговор. Тощий негр, который продал ему гашиш на пляже. Какой-то бар, на сцене которого долговязый индиец рвал глотку, пытаясь спеть «Дым над водой» так неумело, что, услышав его вопли, Ричи Блэкмор, наверное, счел бы их за оскорбление. Закат, который Илья провожал в компании двух горняков откуда-то из центральной России, что жили с ним в «Бич Классик Пэлас». И так снова и снова, по кругу. Навстречу ему шли местные, которых Илья считал настоящими дикарями, поскольку они могли на ходу чистить зубы, носить вместо штанов дхоти или, хуже того, плеваться на асфальт. Он совершенно не задумывался о том, что сам был одет в одно полотенце, плевался не меньше их, а зубы его не были чищены вовсе.

Надо сказать, что Илья Устинов относился к Индии весьма предвзято, не утруждая себя сравнениями. Он часто жаловался на мусор, не задумываясь о мусоре, что лежал на множественных пустырях его городка в Сибири. Он говорил, что индийцы одеты как оборванцы, натягивая свои красные спортивные шорты и майку, которые не выходили из моды только потому, что никогда в нее не входили. Он сетовал на отсутствие культурных событий и приличных мест, хотя в его родном городке к светской жизни можно было причислить разве что старый дом культуры, где работал вахтер, который обладал уникальным талантом спать при любых обстоятельствах, и несколько более-менее приличных баров. Да и сам Илья считал, что культура — это пить не из горла, а из красивых хрустальных рюмочек.

Илья Устинов впервые покинул пределы Сибири. Впервые был в другой стране. Но, несмотря на это, за шесть дней пребывания в Индии так и не нашел время, чтобы как следует осмотреться, и ни разу не покинул туристической зоны, где бродили такие же красные, подвыпившие и тучные туристы из России и Великобритании, к которым Илья тоже относился не слишком хорошо. Чужая культура вызывала у него раздражение. Хотя стоит отметить, что к индийцам он был более благосклонен, но лишь потому, что считал их обязанными ему за то, что он привез в их страну деньги, которые здесь и потратит. Вообще ему было плевать, в какую страну ехать: главное, чтобы там было море, а в отеле — мини-бар.

На отдыхе Устинов пил так, словно считал это своим долгом. За всю жизнь он не прикладывал ни к чему такого усердия. Он пил утром, пил вечерами, пил, даже когда уже не хотелось и было тошно. На третий день пребывания в Индии, когда мужчина отправился на горный курорт, заплатив за это 120 долларов, Илья устоял перед искушением отправиться на положенную ему экскурсию к вершинам и гордо остался пить ром у бассейна с группой туристов из Брянска. На следующее утро он, правда, все же прошел пять километров до водопада, но и туда взял банку пива, чтобы хоть немного унять похмелье.

Мания пить захватила его еще в самолете. Стоило только ревущей машине подняться в небо, как Илья тут же распаковал пакет из дьюти-фри и принялся за бутылку шотландского виски, имевшего, по словам продавца, замечательный запах дубовых стружек, на что Илье было совершенно плевать, поскольку он просто выбрал самый дешевый. Через два часа полета бутылка была выпита, и Устинов с тоской осознал, что впереди еще пять часов утомительного сидения в кресле между пожилой дамой и каким-то тощим сопляком с дредами, которые Илья, разговаривая с ним, трижды назвал «какашками, растущими из головы», что каждый раз вызывало у него неистовый приступ громкого смеха, басом разносившегося по всему салону. Илья решил открыть и вторую бутылку, надеясь, что сможет уснуть. Еще через час ему это удалось, и он раскатисто храпел до конца полета, предварительно устроив потасовку со стюардом и небольшой дебош.

Сойдя с трапа, мужчина был еще немного пьян, но уже мог рассуждать здраво. С первых секунд он ощутил на себе индийское пекло и невообразимую влажность, которые царили здесь в апреле, предвещая сезон дождей. Илье казалось, что он зашел в турецкую баню. Его тело покрылось испариной и потом, а тяжесть от зноя усиливалась медленно приходящим похмельем. А уже через мгновение он заметил снующих работников аэропорта — маленьких индийцев, которые ходили туда-сюда, издавая несвязные звуки, из которых Илья не смог вычленить ни единого слова. Он сразу почувствовал тайную неприязнь к этим людям только потому, что они были частью чего-то чужого и непонятного. К тому же они сильно напоминали ему строителей-нелегалов из Средней Азии, а к ним Илья всегда относился с легким презрением, с которым относится белый человек ко всему отличному от него самого. Словно более светлый оттенок кожи давал ему право быть в господствующей роли перед всеми, чья кожа была темнее его собственной.

А жара давила все сильнее и сильнее. Вскоре Илья мог думать только о том, как поскорее добраться до кондиционера, но ему пришлось задержаться на паспортном контроле. Общаться с иностранцами Устинов мог только жестами, поскольку не знал даже английского, а, к его удивлению и возмущению, персонал, который каждый день принимает туристов из России, не удосужился выучить даже элементарных фраз.

Добравшись до отеля, Илья сразу лег спать, а, проснувшись утром и окончательно протрезвев, наконец осознал, что находится на другом конце света, в совершенно неизвестном месте, с другой культурой и мировоззрением, которое казалось ему немного диким и нецивилизованным. Впервые в жизни Илья ощутил легкость, которую испытывает человек среди тех, кто ничего не знает о нем и его прошлом, никогда не сможет рассказать его друзьям, родным и знакомым, чем он здесь занимался, и не выдаст даже самой грязной его тайны, которая будет навечно похоронена на побережье Аравийского моря или будет вскоре смыта им и унесена в бесконечный Индийский океан. Именно в этот момент Устинов почувствовал приятное ощущение безнаказанности. Барьер и без того невысоких моральных устоев был пробит, и все потаенные желания хлынули наружу, словно шампанское из бутылки, открытой во время праздника.

Остаток первого дня Устинов провел в баре у отеля, где смело дегустировал все напитки, которые готов был предложить ему Гоа, прослывший у себя на родине штатом разврата. Лагер, ром, фени. Глотка Устинова принимала все, что приносил ему официант. Потом Илья съел огромный стейк из говядины — с ухмылкой, поскольку считал, что это возмутит окружающих его индийцев, и снова принялся за троицу — лагер, ром, фени. К полуночи Илья был так пьян, что с трудом мог сидеть на стуле. Пить он больше не мог, но и заканчивать вечер еще не хотел, поэтому подозвал к себе официанта и громко спросил его, немало смутив посетителей и персонал: «Где здесь потанцевать можно?» Официант смотрел на него в недоумении. «Данс! Данс!» — пояснил ему Илья. Молодой человек закивал и предложил ему спуститься вниз по улице к бару, где каждый вечер выступали местные группы, но, поскольку говорил официант на английском, Илья так ничего и не понял. Наконец он жестом пригласил парня нагнуться к нему и спросил уже вполголоса: «А с проститутками у вас тут как? Понимаешь? Прос-ти-тут-ки!» — и принялся жестами объяснять все свои грязные намерения. Официант сделал вид, что не понял смысла его вопроса, и ждал, когда Илья от него отвяжется. Через час Устинов спал в своем номере, так и не добравшись до моря.

Уже следующим утром Илья неспешно шел к побережью, брезгливо оглядывая утренние пейзажи Кандолима. Настроение было скверным. Голова болела, жара казалась невыносимой, а рыжая пыль липла к потным ногам, натирая ему между пальцев. Добравшись до пляжа, он заказал в шеке две бутылки лагера и разложил тучное тело на лежаке. Аравийское море манило спокойствием и прохладой, обещая избавление от зноя. Волны бежали друг за другом, закручиваясь у самого берега и создавая причудливые гребни. Прикончив лагер, Илья скинул с себя одежду, подставив под беспощадное солнце белую, как снег, кожу, и медленно двинул к морю. Окунувшись в мутную воду, Илья почувствовал облегчение. Раскинул руки, погрузился по шею и не спеша поплыл вперед, но вскоре почувствовал одышку и поспешил вернуться на берег. Выпив еще бутылку лагера, Устинов улегся на лежак, где вскоре заснул.

Илье снились серые просторы родной Сибири, его маленькая квартирка в панельной пятиэтажке и унылый дворик, где он часто сидел со своими друзьями, что жили по соседству. Поэтому, проснувшись на закате, Устинов еще долго не мог вспомнить, где он находится и как здесь оказался. Наконец, понемногу возвращаясь в реальность, Илья попытался приподняться на локти, но, почувствовав жгучую боль, остался лежать неподвижно. Взглянув на свой живот, он обнаружил, что тот весь красный. С трудом добравшись до отеля, Устинов поужинал в ресторане на первом этаже и, прихватив с собой бутылку рома, отправился к бассейну, где и провел остаток дня, приговаривая «К черту все эти пьянки! Завтра пойду осматривать окрестности». Но обещания, данного себе самому, Илья так и не сдержал, и на следующий день все повторилось по новой. И повторялось все восемь дней отпуска.

А где-то в далекой Сибири друзья Ильи и его семья с гордостью говорили знакомым: «Илья-то на отдых поехал, в Индию! Повезло же ему! Небось, столько дивных мест увидит!». Но видел Устинов лишь стены своего номера, да и то сквозь залитые ромом глаза.