– Статья говорит о давлении на суд. А до того каждый волен иметь собственное мнение, и даже выражать его в прессе. Не осуждён – не вор! Тебе ли, Борис, этого не знать! – она всё ещё пыталась пробить вопрос малой кровью. Но главный продолжал упираться:
– Дыма без огня не бывает, должна бы понимать. В общем, пока с Охрипенко не прояснится, нечего нам высовываться с этим интервью…
– В общем, Боря, вот тебе! За подписью сегодняшним числом! – Ольга Ивановна шмякнула перед Тришем папочку с письмом «представителя». И добавила тоном, каким в своё время отдавала команды в горисполкоме: – Будем считать это прямым указанием к работе с «Пластиком»!
Такой жест обошёлся ей дорого. Добиваясь своего от Егорова, Ольга Ивановна до дрожи искупалась в потоке отчаянной ругани. Но она покорно выслушала от Василия Лукича изощрённые коленца. Он лаял и на неё, угодившую с этим чёртовым холдингом в вонючую лужу, и на Бориса Ильича, без конца дрожащего, как овечий хвост. А больше всего злился из-за себя:
– За каким хреном учредителям и мне лично хлебать эту вашу гнусную кашу???
Вопрос, как водится, решили денежки, греющие счета «Обоза». Хоть потоп, а богатых рекламодателей не тронь – по-бухгалтерски рассудил Егоров. После терпеливого умасливания варяг сдался и велел гнать во весь опор курьера: так и быть, он даст писульку к Тришу.
Выплывая от Нашего Ильича, главная по рекламе настежь распахнула дверь, будто физически открывала путь для интервью. Они успевали.
Проводить в последний путь Германа Златковского вышла добрая половина Зауралья: каждый второй житель был с ним знаком лично или понаслышке. Ещё с советских времён директора если не любили, то искренне уважали как у себя на производстве, так и в городе. В тяжелое расхристанное время Злат для многих стал палочкой-выручалочкой – помогал кому с работой, кому давал деньги на лечение, учёбу, латание крыши над головой. Не барином разбрасывался средствами, которые копейка к копейке приумножал на пару с Гришей Охрипенко, а беспроцентными ссудами втягивал людей в круговорот жизни своего предприятия. Самым отчаявшимся, случалось, и прощал долги. Или заставлял отрабатывать землекопами, дворниками, уборщицами, нянями в заводских детсадах. Ещё до перестройки с лёгкой руки какого-то краснобая Германа стали называть социальным директором. Жаль, что к концу 90-х в чаду всеобщей для России антисоциальности жизни это звание подзабылось.
Задувает холодный совсем не майский ветер, но коллектив «Пластика» идёт за богатым катафалком едва не в полном составе – за исключением тех, кто стоит на смене или отсутствует по болезни и неотложным делам. В первых рядах семенят отцы города. Этикет они знают, за последнюю десятилетку приноровились ходить за сановными гробами – в городе то и дело по Божьей или дьявольской воле образовывался именитый покойник. Чёрный кашемировый прикид из миланских бутиков, постная мина, воробьиный шаг, позволяющий тихо перекидываться друг с другом важными новостями.
– Та-а-а, та, та-та… – уныло фальшивит оркестр.
– Как там наш удалец? Правильно себя ведёт? – не снимая маски скорби, интересуется мэр у осанистого силовика в серовато-синей форме – прокурора города.
– Ещё бы! Будь здоров! – кивает в такт Шопену прокурорский чин.
– Та-а-а, та, та-та…
– Теперь, надеюсь, доказательств вам хватит?
– Работаем, стараемся…
Марш взвизгивает. Вслед за музыкой возвышает голос и мэр:
– Смотрите не подведите! А то я слышал – он что-то приуныл.
– Та-а-а, та, та-та…
– Развеселим, можете не сомневаться…
– Давайте-давайте. И не забудьте, черти, навертеть дырочек для новых звёзд. Как-никак, первое в стране полное раскрытие заказухи…