– Я в курсе, что суд со всех сторон был заказным.
– Так-то оно так, да не в одном нынешнем заказе дело – согласился, возражая, Колька. На излёте весеннего дня за окном громко ссорились из-за квартир стайки воробышков. Наблюдая за пичугами, он ненадолго замолчал, а потом по-прежнему неторопливо продолжил разматывать клубок своих мыслей…
Кому и для чего требуются развязанные руки отморозка Валерия Кротова? Именно этот ребус должен бы занимать Ларису Петровну больше всего! Лично же ему, Кольке Вернину, со своего крохотного шестка почему-то видится, что некие дяди из тех, которым никто здесь (а, возможно, и не только здесь) перечить не смеет, затевают в городе какую-то большую возню. Скорее всего, ради громадья их планов беспардонно выдёргивается с цугундера Крот с его «убойной» статьей. Таких уголовников, как он, пестуют не для благих начинаний…
– Плохо пахнет это дело, Лоло, – подытожил свой анализ Колька. – Ещё хуже, что в него ввязалась ты. Полезла туда, не знаю куда. Хотя с прессой нынче не слишком считаются, но по старой привычке перед газетчиками всё ещё приподнимают шляпу. Твой выход не остался незамеченным. А я был бы очень рад, если бы ты навсегда забыла про это гнилое болото, и оттачивала своё перо на славных рекламных текстах. Хотя бы до тех пор, пока всё не прояснится. Время нынче неспокойное, никогда не знаешь, с кем столкнёт жизнь на узенькой тропочке. Побереги нас с тобой, девочка. А?..
Всё время, пока Колька, картавя, излагал Ларисе неожиданный подтекст знакомой картины, она не отрывала удивлённого взгляда от его лица. Если бы на его месте был Депов, Лара сразу же оборвала его, или высмеяла. Мол, сколько можно отрабатывать собственный шкурный интерес, пытаясь нейтрализовать неудобную участницу процесса?! Но Колька далёк от всяческих судебных штучек, он лишь искренне печётся о том, чтобы с Лоло всё было благополучно. Почему же и он уверен, что Лариса невзначай может попасть в какой-то сумасшедший вихрь?
Она встала, обошла стол и с нежностью обхватила руками Колькины покатые плечи. Спасибо тебе, мудрый мальчик, за попытку укрыть от тёмной неизвестности!
И опять подумала об Александре Павловиче. Колька, отстранённо взирающий на ситуацию, и то разглядел в ней опасный омут. Неужели Депов, имеющий на руках все карты (и даже больше, как сам ей недавно рассказывал!), не догадывается, ради чего старательно вызволял с кичи Крота?
В это она ни на йоту не верила. Адвокат наш, к бабушке не ходи, премного осведомлён о разных городских перспективах. И Ларису не удивит, что для него тоже расписана какая-то роль. По всему, роль не самая благовидная. Вот душка Саша и таит от неё тёмное коварство назревающих времён. Только как слепого котёнка, старается отодвинуть бывшую подружку подальше от неизбежного зла.
Все кругом так добры, так заботливы к ней…
Аж тошно!
Часть III. На мушке
Номенклатура! В отошедшем к истории советском обществе существовала особая каста граждан, которых одни с придыханием, другие – с завистью, третьи – с откровенной злобой именовали номенклатурой. Счастливчиками, которым выпала удача диктовать прочим, не таким везучим, как следует жить, а как не следует. Входили в эту касту разного рода организационные работники. И партийно-профсоюзные аппаратчики, что не хуже стародавних православных попов наблюдали за идеологическим и моральным здоровьем народа. И начальники-хозяйственники, кой-как поддерживающие на плаву давшую течь командную экономику. И закабаневшие комсомольские вожаки, перезревающие на подсчёте взносов, содранных с молодых лопушков.
И… журналисты. Эту скандалёзную плохо управляемую публику тоже почли благоразумным причислить к сильным мира сего – чтобы держать при себе покрепче. Даже название ей придумали: четвёртая власть. Почти как при царе-батюшке. Правда, в XIX веке прессу именовали Шестой империй. Дескать, миром правят пять империалистических гигантов – Российская, Французская, Германская, Австро-Венгерская и Британская. А шестая – та, что всюду властвует над человеческими умами. Так оно и было, высказывания прессы будоражили массы. Во времена оные перед пишущей братией снимали шляпы и звали к самым аристократичным ужинам.
При советах не то, и название стало проще, и столы жиже. Но рабочая аристократия, однако, журналистов от себя не отвадила, ногой не отпихнула. И хотя не раскрыла перед писаками дверей обкомовских дач и спецраспределителей, не поставила рядом в очереди на квартиры, машины и югославские диваны, всё же ручкалась по-старому вежливо, кое-какие подачки бросала и к выступлениям прессы хоть и вполуха, но прислушивалась. А чтобы журналисты помнили, как дороги они обществу, придуман был хитрый ценз…
В эпоху победившего социализма распоследнему троечнику, только что выпрыгнувшему из-за школьной парты, можно было легко поступить в технический, педагогический, сельскохозяйственный и даже в медицинский вуз. Не говоря уже об университетах. Институты страдали хроническими недоборами. А вот на факультеты журналистики принимали лишь тех, кто имел хотя бы двухгодичный стаж, лучше всего – рабочий. Чтобы человек шёл учиться искусству оболванивания чужих умов, понюхав настоящего житейского пороху. Тех, о ком предстояло потом строчить заметки, будущая номенклатура обязана была знать в лицо. И чтобы публикации имелись, и характеристика была бы лучезарнее, чем в партию… Какой такой глубинной мудрости мог набраться зелёный молодой народ, из-под палки стоя у станка или на дойке под матерными поучениями полупьяных работяг – большой вопрос…
Перестройка прошлась своей косой не только по дурацким «трудовым» цензам. Почти дочиста был изничтожен и сам рабочий класс, у которого репортёрам ещё недавно надлежало учиться пролетарским истинам.
Глава 25
В годы перестройки судьбы жителей зауральских городов были похожи на катание по американским горкам: то взлетали на ошеломительную высоту, то ухали вниз с ускорением свободного падения. Кто где окажется в следующее мгновение – Бог весть. Планировать и загадывать было последним делом.
Но даже в такое сумбурное время находились люди, вполне уверенные в своём будущем. Ну, или хотя бы в том, что их личная стезя будет проложена удачно, воплотится хотя бы программа-минимум. Уверенность эта чаще всего питалась безграничным честолюбием, прямо-таки трубившем, что этакую серебряную-золотую личность не может ждать участь простая и заурядная.
Чего хочет от жизни, и к чему неуклонно станет двигаться, железобетонно знал и Виталий Семенович Курилов – Витас. А стремился Курилов к нАбольшей власти, с какой только смогут совладать его загребущие руки.