– Ты тоже.
– Стараюсь.
Вспоминается сюжет, который я видел в местных новостях около года назад. В автокатастрофе погиб юный футболист. Оператор показал его друзей, вернувшихся с похорон, – высоченные, здоровенные парни рыдали, повторяя: «Я любил его. Мы все очень его любили». Я тоже заплакал, а еще подумал о том, слышал ли тот футболист слова любви, пока был жив, или их говорят только в адрес умерших? Я тогда поклялся, что не буду молчать при любимых. Они заслуживают того, чтобы знать: моя жизнь без них бессмысленна. Они заслуживают того, чтобы знать: я души в них не чаю.
– Я люблю тебя, – говорю я Тони далеко не в первый раз. – Ты один из прекраснейших людей в моей жизни.
Тони не умеет принимать комплименты, а тут я выдаю лучший в своем загашнике. Тони отмахивается, отгоняет мои слова прочь. Но я знаю, что он их услышал. Я знаю, что он в курсе.
– Хорошо, что мы здесь, – говорит он.
Мы переключаемся на другой язык – не на выдуманный нами и не на выученный на уроках жизни. Углубляясь в лес и поднимаясь в гору, мы говорим на языке тишины. Этот язык позволяет одновременно думать и двигаться. Он позволяет одновременно быть здесь и в любом другом месте.
Мы с Тони поднимаемся на вершину и пускаемся в обратный путь. В тишине мои мысли и на этой горе, и с Ноем и Кайлом, которые сейчас в разных городах за многие мили отсюда. Мои мысли с Джони, которая сейчас наверняка где-то с Чаком, но без его позволения тишины не дождется. (Так думать несправедливо? Вот даже не знаю.)
Тони рядом, а где витает мыслями, я не знаю – может, он просто сосредоточен на птичьих трелях и на солнечных лучах, которые просачиваются сквозь лесной полог и узором отпечатываются у него на предплечье.
А может, все сложнее. Когда мы возвращаемся на главную тропу, Тони просит его обнять.
Я не верю объятиям вполсилы. Терпеть не могу людей, изображающих объятия, не касаясь друг друга. Объятие должно быть полноценным – обвивая Тони руками, я не только прижимаю его к себе, я пытаюсь на миг облегчить его бремя, чтобы он чувствовал лишь мое присутствие и мою поддержку. Объятие Тони нравится, он обнимает меня в ответ. А потом его поза становится тревожной – он отстраняется, выпрямляет спину, опускает руки.
Посмотрев Тони в лицо, я догадываюсь, что он увидел кого-то у меня за спиной. Выпустив его из объятий, я оборачиваюсь. На нас пялятся двое взрослых.
– Тони? – окликает женщина.
Спрашивать ей нет нужды. Она знает, что это Тони.
Не зря же она лучшая подруга его матери.
Массовый психоз
Тони сидит под замком. Лучшая подруга его матери болтает без умолку. Прихожане его церкви как с цепи срываются. Явившись в школу в понедельник, я выясняю, что ставки Рипа на мою личную жизнь изменились – двенадцать к одному на нас с Ноем; десять к одному на нас с Кайлом; восемь к одному на нас с Тони и один к двум, что я испорчу все отношения и прокукую остаток жизни один.
К концу учебного дня ставки меняются еще сильнее, я по уши в дерьме.
Оправдываться, что мы с Тони просто друзья, бесполезно. Верят мне лишь те, кто меня знает, остальные склонны верить в обратное, просто потому, что так прикольнее. Теперь я не могу даже поговорить с Тони по телефону: я попробовал в субботу, но его мать повесила трубку, пробурчав что-то про дьяволово влияние. По-моему, это перебор.
– Считаешь меня посланником дьявола? – спрашиваю я у Лиссы Линг, после того как она сообщает мне ставки Рипа и вручает список членов оргкомитета Вдовьего бала.