В обители, где трудился инок Нил, все напоминало о ее святом основателе — Кирилле Белозерском: устав, книги, вещи. Еще были живы ученики преподобного. В 1462 году в монастырь прибыл Пахомий Логофет. Великий князь Василий Темный поручил ему написать Житие Кирилла Белозерского. Беседы писателя с братией, несомненно, оживили монастырскую память о том, каким человеком был святой.

Кирилл имел довольно высокий рост, но к концу жизни немного ссутулился от старости. Длинная седая борода обрамляла благородное лицо. И казалось, невозможно было спрятаться от его живых, проницательных глаз. «Когда кто-нибудь из странников приходил в ту обитель, окидывал их прозорливым взглядом, когда они еще только входили в монастырь, и сообщал: „Этот брат будет жить с нами вместе, а этот уйдет прочь“»[174].

Кирилл часто скрывался за завесой юродства, чтобы не обидеть человека своим порицанием. Однажды, увидев в оконце кельи красное, лоснящееся от сытости лицо монаха Зеведея (а инок был подвержен чревоугодию), он спросил его: «Что, брат, случилось с тобой?» Тот не понял, о чем идет речь. И тогда святой сказал ему: «Вижу, брат, что не постническое у тебя лицо, а мирское, хуже, чем у объедающихся». Сам преподобный всегда соблюдал установленную для себя меру поста. За трапезой Кириллова монастыря всегда, кроме постных дней, подавали три блюда. Кирилл вкушал от двух, и то не до сытости, пил только воду. Довольствовался малым. Одежда его была самая простая, поношенная, многократно зашитая. Состоятельные люди того времени обыкновенно носили легкие и теплые шубы из пуха. Старая шуба преподобного Кирилла, сохранившаяся до наших дней, сшита из черных овчин, вывернутых мехом внутрь[175]. Богослужебные одежды преподобного — фелонь и стихарь — также чрезвычайно просты. Они сшиты из бледно-серого мухояра (бумажной ткани с примесью шерсти), подкладка фелони сделана из серого льна, а крест — из синей камки. Даже для своего времени эти вещи были простыми и дешево стоили.

Преподобный Кирилл учил своих монахов никогда не просить милостыню у мирских людей. Несмотря на почтенный возраст святой старец на церковной службе никогда не прислонялся к стене и раньше времени не садился. Монахам казалось, что «ноги его были словно столпы».

Многие эпизоды Жития несут на себе отпечаток живой разговорной речи: Пахомий Логофет записал их со слов участников событий. Вот рассказ преподобного Мартиниана. Однажды случилось ему «пойти после трапезы к некоему брату по какой-то надобности. Увидев, что тот повернул к другой келье, святой подозвал его к себе и спросил: „Куда ты идешь?“ Тот ответил: „У меня есть дело к живущему там брату, и потому я захотел зайти к нему“. Святой же, как бы укоряя, сказал ему: „Так ли соблюдаешь ты монастырский чин? Разве ты не можешь пойти сначала в свою келью и прочесть там положенные молитвы, а затем, если тебе нужно, идти к брату?“ И тот, чуть улыбнувшись, ответил: „Когда я прихожу в келью, выйти оттуда я уже не могу“. Святой же сказал ему: „Так поступай всегда: первым делом иди в келью, и келья всему тебя научит“»[176].

Когда Нил подвизался в Кирилловой обители, игумен Мартиниан возглавлял Ферапонтов монастырь. Святой (в миру его звали Михаил Стомонахов) родился около 1400 года в деревне Березники Сямской волости (ныне Березник Вологодской области). В отроческом возрасте Михаил пришел в Кириллов монастырь. Первое впечатление от встречи со старцем Кириллом было настолько ярким, будто отрок впервые увидел солнце. Пораженный красотой духовного облика преподобного, мальчик упал на колени и смог только сказать: «…возьми меня, господине, к себе». После пострига Мартиниан жил в келье святого Кирилла, служил ему, вместе с ним совершал Божественную литургию. У преподобного не было ученика ближе, чем его келейник. Когда старец завершил свой земной путь, Мартиниан покинул обитель и ушел на озеро Воже. Здесь он поселился на пустынном острове и стал безмолвствовать. Впоследствии на месте его уединенной кельи возник монастырь, который Мартиниан освятил в честь Преображения Господня. Не позднее 1437/38 года он по приглашению братии Ферапонтова монастыря стал ее игуменом[177]. События осени 1446 года сблизили Мартиниана с Василием Темным. Житие преподобного говорит о том, что именно он, а не кирилловский игумен Трифон, благословил великого князя на борьбу с Шемякой. Именно здесь, в маленькой заволжской обители, Василий II нашел для себя утешение и поддержку. Пребывая в слепоте и не видя лица игумена, великий князь, возможно, острее, чем окружающие, почувствовал притягательную силу благодати, которая исходила от святого. Он смог открыть Мартиниану свое сердце и говорить о пережитом.

Едва великий князь вернулся в Москву, как в Ферапонтов монастырь прибыл гонец. Княжеская грамота, которую он привез, повелевала игумену прибыть в столицу. В декабре 1447 года Василий II поставил Мартиниана игуменом Троице-Сергиева монастыря и избрал его своим духовным отцом. Известно послание русского духовенства от 29 декабря 1447 года, направленное Дмитрию Шемяке, в котором в числе первых упомянуто имя троицкого игумена Мартиниана[178].

В Троице-Сергиевом монастыре, где постригались в основном князья и бояре, Мартиниан со своим крестьянским происхождением почувствовал себя неуютно. О том, с чем пришлось ему столкнуться в Троице, свидетельствует рассказ о чуде преподобного Сергия Радонежского. Жил в монастыре инок Дионисий, в миру его звали Дмитрием Ермолиным, он был знатным и богатым купцом. Первое время после пострига Дионисий соблюдал общежительный устав, а затем монастырские порядки стали ему в тягость. Он ел в келье собственную снедь, а монастырскую пищу выбрасывал вон со словами, что такого хлеба у него в доме даже собаки не ели. «То же говорил и о рыбе, и о всякой другой приготовленной пище, и о питии — и о меде и пиве»[179]. Монах по каким-то неясным причинам отвергал монастырскую поминальную практику, когда за пожертвования богомольцев в обители служили панихиды или молебны об упокоении и здравии их близких и родственников. Дионисий не верил даже в святость преподобного Сергия и в подлинность его чудес. Пытаясь образумить гордого и самоуверенного монаха, игумен Мартиниан внушал ему, что слава о чудесах преподобного Сергия достигла даже Белоозера и других отдаленных земель. Тем более ему было странно слышать такие кощунственные речи от монаха, чей отец постригся у Троицы еще при игумене Никоне, ближайшем ученике святого Сергия. «Но ныне молю тебя: поменяй свирепство свое на кротость, и неверие на веру, а ропот на благодарение», — увещевал игумен строптивого монаха[180]. Однако все было тщетным: Дионисий давал обещания, затем снова принимался за старое. Однажды в обитель пришла знатная женщина по имени Ксения, вдова Ивана Сурмы, чтобы отслужить панихиду по своему мужу. Дионисий, который в миру был хорошо знаком с покойным, откровенно смеялся над ее благочестивыми намерениями. «Чем прельщаетесь, — говорил он вдове, — привозя или присылая в Сергиев монастырь милостыню — или хлеб, или рыбу, или мед? Я тебе говорю: лучше бы ту милостыню татарам дать, нежели сюда»[181]. Наступила суббота — день поминовения, в который перед литургией всегда служили панихиды по усопшим. Во время службы монаху Дионисию внезапно стало плохо. У него отнялись вся правая сторона тела и язык. Вдобавок он еще ослеп. Вероятно, с ним случился инсульт. Дионисия отнесли в притвор Троицкого собора, в церковь Похвалы Пресвятой Богородицы, где находилась рака преподобного Сергия. Здесь он пролежал на полу, как кладь, до окончания Божественной литургии. Затем больного перенесли в келью. В преддверии скорой кончины монастырские старцы постригли Дионисия в схиму. Вскоре в монастырь прибыли родственники монаха: его братья Петр и Афанасий и сын Василий (будущий знаменитый московский архитектор Василий Ермолин). Дионисий плакал и жестами просил помолиться о нем. Больше всего его угнетала вынужденная немота: несчастный все время касался языка пальцами действующей руки. До болезни он отличался красноречием и любил поговорить, к тому же знал несколько языков: греческий, половецкий. Родственники умоляли игумена Мартиниана отслужить молебен о здравии больного. Тот согласился. Дионисия принесли в храм и положили у раки преподобного Сергия. После молебна совершилось чудо: парализованный больной стал лепетать, как младенец. Его речь была неразборчивой, но сыну удалось расслышать отдельные слова. Это были слова покаяния. Еще монах просил игумена помолиться о том, чтобы Господь вернул ему зрение. Он хотел совершать келейное правило по молитвослову. «А обо всем здоровье телесном он и вовсе не осмеливался помолиться, „потому что, — сказал, — недостоин“». Преподобный Мартиниан исполнил просьбу страждущего, и Дионисий прозрел. Он обрел также возможность двигать правой рукой, но речь его осталась «косной», «чтобы вновь не возносился и не возводил на Бога неправды»[182].

В Троице игумен Мартиниан скучал по своей родине — краю голубых озер. Он беспокоился за иноков, оставленных им в Ферапонтовом монастыре. Первое время Мартиниан даже совмещал игуменство в двух обителях: «…и словно копье постоянно колола его совесть». Василий Темный называл своего духовника «болотным чернецом» за его стремление к простоте, уединению, за неумение вести придворную беседу. Однако простой по виду монах обладал несговорчивым характером. Между великим князем и духовником начались конфликты.

«Наблюдения над жалованными грамотами Троицкому монастырю показывают, что после 3 июля 1453 года Василий Темный перестает называть в своих грамотах Троицкого игумена по имени, — отмечает Н. С. Борисов. — В этом явно проявляется его недовольство Мартинианом. Примечательно, что охлаждение отношений между Василием II и его духовником наблюдается с тех самых пор, как в Москве узнали об отравлении Дмитрия Шемяки. По-видимому, Мартиниан осудил это злодеяние и назначил Василию строгую епитимью»[183]. Летом 1454 года великому князю опять пришлось объясняться со своим духовным отцом. Некий боярин оставил двор Василия и уехал служить к тверскому князю. Василий Темный попросил Мартиниана вернуть беглеца. Он обещал опальному не только жизнь, но почет и богатую награду. Мартиниан исполнил просьбу Василия и уговорил боярина вернуться. Но великий князь «не сдержал ярости и гнева» и велел его заковать. Родственники сообщили об этом игумену. Сев в возок, он немедля отправился в Москву. Приехав, Мартиниан быстро прошел в покои великого князя. Подойдя, постучал в двери. Привратники сказали князю о приходе святого, и тот повелел его немедленно впустить к себе. Игумен, войдя, помолился Богу, а затем вдруг подошел близко к Василию и сказал: «Тако ли, самодержавный князь великый, и ты праведно судити научился еси, Господи? Почто еси душу мою грешную продал и послал еси в ад? Почто еси боярина того, иже мною призваннаго и душею моею, оковати повелел и слово свое преступил? Не буди мое, грешнаго, благословение на тебе, ни на твоем великом княжении!» «И, повернувшись во гневе, быстро ушел из покоев»[184]. Покинув дворец, Мартиниан сразу уехал в монастырь. Великий князь призвал к себе бояр и, будто гневаясь на игумена, рассказал о его визите. Пока бояре осторожничали и думали, как им реагировать, великий князь сам решил принести покаяние. «Виноват есмь пред Богом, согреших к Богу: преступих слово свое», — сказал он[185]. Чем в действительности закончилась история с боярином, неизвестно, но Мартиниан вскоре (между 3 марта и 22 сентября 1454 года) оставил игуменство в Троице и вернулся в Ферапонтов монастырь, где до конца своих дней подвизался в должности строителя (то есть «строил», «устраивал» жизнь монастыря)[186]. Никакое перечисление добродетелей преподобного Мартиниана не смогло бы рассказать о нем лучше, нежели этот эпизод о боярине из Жития святого. Таков был ферапонтовский настоятель, с которым, несомненно, встречался Нил Сорский среди будней монастырской повседневности.

Старец Нил всегда искал людей, имевших дар разумения Божественных писаний и проводивших добродетельную жизнь. Одним из них был монах Паисий (Ярославов). Он происходил из ярославского боярского рода Ярославовых (мирское имя Паисия неизвестно). Его отцом был боярин ростовского архиепископа Ефрема Моисей, последовательный сторонник Василия Темного. После присоединения Ярославского княжества к Москве в 1463 году некоторые представители Ярославовых переехали в столицу, где служили дьяками. Двоюродный брат Паисия дьяк Леонтий Алексеев с середины 1460-х годов занимал важное место в управлении Русским государством и входил в узкий круг доверенных лиц Ивана III.

Паисий, как и Нил Сорский, принял постриг в Кирилло-Белозерском монастыре при игумене Кассиане. Вероятно, после ухода настоятеля в Спасо-Каменный монастырь он покинул северную обитель. Документы свидетельствуют о том, что при троицком игумене Спиридоне (1467–1474) Паисий находился в числе братии этой обители. Благодаря поддержке брата Леонтия Паисий был приближен к великокняжескому двору. Иван III «держал его в великой чести». Паисий крестил двух сыновей великого князя — Василия и Георгия. Обласканный государем он остался при этом смиренным монахом.

В 1478 году Иван III уговорил Паисия стать игуменом Троице-Сергиева монастыря. Однако жизнь здесь не пришлась по душе старцу, возросшему в заволжских обителях. Отчасти Паисий повторил судьбу ферапонтовского игумена Мартиниана. Как и прежде, постриженники из родовитых боярских и княжеских семей не стремились подчинить свою жизнь строгому монастырскому уставу и возненавидели игумена. Летопись сообщает, что они даже «хотеша его убить». Поняв, что он не может «чернцов превратити на Божий путь, на молитву, и на пост, и на воздержание», Паисий оставил игуменство. В 1482–1484 годах он жил в Мос-кве, в одной из столичных обителей.

Осенью 1480/81 года, во время нашествия хана Большой Орды Ахмата, Паисий вместе с митрополитом Геронтием и архиепископом Ростовским Вассианом I Рыло обратился к великому князю с призывом выступить навстречу ордынцам, стоявшим на реке Угре, для решительного сражения. В эти тревожные дни старец пытался примирить великого князя с его младшими братьями Андреем и Борисом. В 1484 году великий князь предложил Паисию стать митрополитом, но тот решительно отказался. Во второй половине 1480-х годов он, видимо, перебрался в Белозерье. В 1490 году Паисий был приглашен в Москву для участия в церковном Соборе, призванном осудить еретиков «жидовская мудрствующих». О дальнейшей жизни старца мы ничего не знаем. Из краткого летописца Кирилло-Белозерского монастыря известно, что он преставился в Москве 22 или 23 декабря 1501 года.

В одном из произведений русской публицистики — «Повести о нелюбках», написанном уже после преставления Нила Сорского и Паисия (Ярославова), сказано, что Нил был учеником старца Паисия. Однако, скорее всего, они принадлежали к одному монастырскому поколению. Между июнем 1488 года и февралем 1489 года архиепископ Новгородский Геннадий (Гонзов) написал письмо к бывшему архиепископу Ростовскому Иоасафу (Оболенскому), в котором просил по возможности отпустить к нему Нила и Паисия. В своем послании новгородский владыка назвал обоих монахов старцами. Видимо, для него они были равновеликими духовными величинами.

В памяти современников Паисий (Ярославов) остался выдающимся подвижником, обладавшим даром видеть человеческую душу и врачевать ее. На духовном пути монаха ожидает множество опасностей, от которых может уберечь послушание старцу. К чему приводит своеволие и упование на собственную мудрость, Паисий как-то при случае рассказал монаху Досифею (Топоркову), племяннику Иосифа Волоцкого. «Рядом с одним монастырем жил инок-отшельник, и спустя время он начал говорить старцам так: „Является мне апостол Фома“. Они же сказали ему: „Не воспринимай это наваждение, но твори молитву“. Он же отвечал им: „Когда я молюсь, и тот со мной молится“. Старцы долго наставляли его, он же не послушал их. Длительное время прельщенный монах не причащался Божественных Тайн, крови и тела Христова. Старцы и отец Паисий корили его за это; он же, побежденный кознями дьявола, отвечал монахам: „Апостол Фома не велел мне причащаться“. Старцы и отец Паисий говорили ему с великим осуждением: „Безум-ный инок, ты прельщен бесовским наваждением“, — и многими жестокими словами укоряли его, и наставляли не верить козням дьявола. Прельщенный же монах говорил старцам: „Как придет ко мне апостол Фома, я у него спрошу, велит ли мне причащаться“. Спустя немного времени прельщенный инок сказал старцам: „Апостол Фома велел мне причащаться и говеть неделю, с пятницы до субботы“. Но на заутрене среди монастырской братии не оказалось этого монаха. Игумен послал проведать его в келию: может быть, заболел и потому не пришел на службу. Пришедшие нашли его мертвым…»[187] Несчастный монах умер от удушья. Преподобный Нил, видимо, знал эту трагическую историю, как и другие, подобные этой. Он всегда советовал своим ученикам не жить в уединении и избегать самочинства.

Последняя грамота Кирилло-Белозерского монастыря, в которой упоминается старец Нил, датируется 1471–1475 годами. Но если он прожил здесь еще несколько лет — до 1479 года, тогда именно в стенах Кирилловой обители произошла знаменательная встреча двух святых — Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. В исторической литературе и публицистике их часто безосновательно противопоставляют друг другу.

Иосиф Волоцкий был на шесть лет младше Нила Сорского. Он родился в семье волоколамского вотчинника Ивана Санина. Прадед Иосифа Александр Саня в 1408 году выехал на Русь из Литвы в свите князя Свидригайло. Санины отличались благочестием: дед и бабушка святого, а также отец и мать приняли в конце жизни монашеский постриг. Сам Иосиф в двадцатилетнем возрасте стал монахом в обители Пафнутия Боровского и прожил здесь 19 лет. Это была суровая школа. Несговорчивости и принципиальности старца Пафнутия побаивались даже великие князья и митрополиты. Боровский игумен, например, отказался анафематствовать Дмитрия Шемяку, был за упорство посажен в темницу, но от своих убеждений не отказался. Мятежный князь не был еретиком и самоубийцей, поэтому старец Пафнутий не отказал его душе в последней милости — заупокойной молитве. Более того, он освятил каменный Троицкий собор своего монастыря 26 октября 1466 года — в день памяти великомученика Димитрия, патронального святого Дмитрия Шемяки[188].

Преподобный Пафнутий навсегда остался для Иосифа примером мужественного сопротивления всякой неправде, от кого бы она ни исходила. После преставления своего учителя он стал настоятелем обители. «Старец не по годам, а по чину, Иосиф не достиг еще тогда сорокалетнего возраста»[189]. Современники отмечали его ясный практический ум, любовь к порядку и к соблюдению устава. Он был знатоком Священного Писания: держал его «памятью на краи языка»[190]. Преподобный Иосиф ценил красивое и чинное богослужение. Обладая красивым голосом, сам часто пел на церковной службе и читал псалмы. Став игуменом, Иосиф решил ввести в монастыре строгое общежитие и «ограничить частную жизнь монаха в келье»[191]. Житие святого говорит, что братия воспротивилась новому настоятелю. И он уступил. Иосиф позволил монахам избрать «любимого игумена» — того, кого они хотели. Сам преподобный в одном из своих посланий назвал другую причину, по которой оставил обитель. Это был конфликт с великим князем из-за «монастырских сирот». По распоряжению Ивана III монастырских крестьян избивали и продавали в холопы[192]. Игумен ездил к великому князю для объяснений, но ничего не добился. Он покинул монастырь в сопровождении единственного спутника — старца Герасима (Черного).

Скрываясь от всех, в одежде простого послушника преподобный посетил Троице-Сергиев монастырь, тверские обители и, наконец, пришел в Кирилло-Белозерский монастырь. Здесь он не сказал никому, что имеет сан священника и игумена. Его как простого трудника благословили печь хлеб. Поскольку работа была ночной, то он спал в хлебне за дощатой перегородкой. В Кирилловом монастыре бывший боровский игумен не терял времени даром, он наблюдал, запоминал, расспрашивал старцев о древних, исконных порядках обители. Житие Иосифа Волоцкого, составленное неизвестным писателем, говорит, что никем не узнанный Иосиф пробыл в обители не менее семнадцати месяцев. Согласно же известию племянника Иосифа Досифея (Топоркова), святой провел в белозерском монастыре «едино лето»[193].