После вечерни до ужина было полчаса; ужин тянулся «час большой». Когда ужина не было, этот час проводили в кельях, но спать не разрешалось. Если одолевали немощь или болезнь, можно было немного отдохнуть. Через час после вечерни снова шли в церковь к «нефимону» («повечернице»), который продолжался немного больше часа[162]. Подводя итог минувшему дню и готовясь ко дню грядущему, монахи обязательно за вечерним богослужением исповедовали свои согрешения. После повечерия монахи обычно ходили «прощаться» (благословляться) ко гробу основателя монастыря. Здесь у раки преподобного Кирилла читали после обычных начальных молитв кондак и тропарь Успению Пресвятой Богородицы — главному празднику обители — и кондак и тропарь святому Кириллу. Подойдя ко гробу святого, творили три земных поклона с молитвой: «Прости мя, отче святый преподобный Кирилл, благослови и помолись о мне грешнем» и прикладывались к раке. Отступив от нее, опять читали ту же молитву, клали земные поклоны, кто сколько хотел, и в молчании расходились по кельям. До сна уже не ели и не пили, даже воды; исключение делалось только для больных и немощных.

Монастырский устав строго запрещал после повечерия собираться вместе в келье либо стоять «на монастыре» и беседовать, ибо «навечерница — ключ и исполнение (итог. — Е. Р.) всего дня». У преподобного Кирилла был обычай обходить монастырь после повечерия. И если он слышал, что иноки беседовали в келье, то ударял пальцем в окно, сообщая о своем посещении, и уходил. Каждый инок имел еще свое келейное молитвенное правило, которое он вычитывал после повечерия. Ночная молитва, когда стихали все тревоги и заботы минувшего дня, считалась самой дорогой.

Перед восходом солнца звон колоколов вновь призывал братию в церковь к заутрени. Если звон заставал инока еще на постели, то он, «от одра вставая», должен был произнести «Душе моя, востани, что спиши» и другие утренние молитвы. Когда одевался, то по обыкновению также творил молитвы. Заутреня продолжалась четыре или четыре с половиной часа. Накануне воскресных дней, а также некоторых великих и больших праздников великую вечерню соединяли с утреней и служили всенощное бдение. Оно могло продолжаться около семи часов. Святитель Игнатий (Брянчанинов), оценивая духовное воздействие этой долгой и трудной службы на монаха, говорил, что «проведший в молитве значительную часть ночи с должным благоговением и вниманием ощущает на следующий день особенную легкость, свежесть, чистоту ума, способность к богомыслию»[163].

Служба утрени была построена так, что с первым проблеском утренней зари священник, повернувшись лицом к алтарю, торжественно возглашал: «Слава Тебе, показавшему нам свет». Начиналось «Великое славословие», древнейшая, как и «Свете тихий», христианская песнь. «Вид рождающегося из ночной тьмы утреннего света настраивал молящихся к созерцанию Бога как несозданного света („во свете Твоем узрим свет“)»[164]. «В этом прославлении… мысль уже… всецело погружается в благодарное созерцание всей высоты Божией и всего ничтожества и недостоинства нашего перед Ним». Великое славословие является зенитом утрени, во время его пения все монахи, как и во время чтения Евангелия, стояли с зажженными свечами и гасили их, когда заканчивалась песнь.

В конце первого часа утрени совершалось елеопомазание, к которому подходили в обычном порядке: сначала целовали праздничную икону, потом помазывались — святым маслом начертывался крест на челе (на лбу). Служащий священник первым помазывал игумена, затем игумен помазывал священника и остальную братию, через некоторое время священник менял игумена. Помазывая иноков, игумен называл их имена и говорил молитву: «Благословение Господа Бога и Спаса Нашего Иисуса Христа, на рабе Божием Ниле на здравие и на спасение, на оставление грехов»[165].

После окончания утрени монахи расходились по кельям или на послушания. Спать после всенощного бдения или заутрени в монастырях не разрешалось. Только в случае крайней немощи, если инок был болен или утрудился на тяжелом послушании, он мог немного отдохнуть после заутрени. Отдыхали обычно после обеда (один-два часа), да и то только летом. Зимой, поскольку день и так короток, спать после обеда не полагалось. Распорядок в монастыре зависел от дневного и ночного количества часов, которое сильно различается в зимнее и летнее время года. Так, например, в Кирилло-Белозерском монастыре 9 декабря на дневное время приходится 6 часов и 18 на ночное. А 7 июня, наоборот, 18 часов продолжается день и 6 часов ночь.

Летом, когда день долог, через четыре часа после заутрени братия собиралась к обедне, зимой обедню служили через два с половиной или три с половиной часа после заутрени. Обедня завершала круг суточного богослужения, обыкновенно она продолжалась два часа, а если службу возглавлял игумен, то два с половиной. За обедней служили литургию — самое важное христианское богослужение, ибо за литургией совершается таинство Евхаристии — приношение Богу таинственной жертвы Тела и Крови Христовой под видом хлеба и вина в воспоминание совершенного Им искупления мира.

После литургии братия всегда ждала, когда вынесут Панагию. «А доколе Панагии не вынесут, и ты с места своего не мози ступати», — сказано в уставе Кирилло-Белозерского монастыря[166]. Этот чин иноку не следовало оставлять даже во время путешествия. Слово «панагия» в переводе с греческого языка значит «Всесвятая», так именуется обычно Богородица, но в чине Панагии это название относится к просфоре, из которой на литургии была изъята частица в честь Пресвятой Богородицы. По окончании литургии эта просфора переносится из храма в монастырскую трапезу, где ее полагают на особом блюде в «устроенном месте» — на аналое под иконами. Чин Панагии соединяет трапезу с только что окончившейся литургией настолько, что литургия передает свою благодать трапезе. Благодаря этому монастырский обед превращается в настоящее богослужение[167].

Первым из храма в трапезу шел священник, служивший литургию, он нес на особом блюде Панагию; за ним следовали игумен и вся братия строго по одному («един по единому») с пением 144-го псалма (не умеющие грамоте читали про себя Иисусову молитву). Псалом пелся так, чтобы его можно было закончить со входом в трапезу. Вынутую частицу полагали на панагиаре и ставили в трапезной на аналое. Затем читали молитвы перед вкушением пищи и начиналась трапеза.

По окончании обеда следовало краткое благодарение за трапезу, все вставали и молились, прося благословения на совершение чина Панагии[168]. После заключительных молитв игумен благословлял братию и благодарил всех, служивших за трапезой. Обычно обед продолжался час-полтора. После обеда все расходились по кельям. Примерно через три — три с половиной часа после трапезы вновь следовала вечерня. Начинался новый день. Так совершался круг монастырской жизни.

Конечно, новоначальные иноки не сразу входили в этот трудный цикл служб и работ. Нил постепенно обучался жизни в монастыре. Он усердно трудился на послушаниях, его ночные молитвы становились все протяженнее, а короткие часы отдыха и сна инок тратил на книги. Он много читал, делал выписки, копировал. Монастырская библиотека была уникальна: книги для северной обители переписывали в монастырях Константинополя и Афона. Невидимые духовные нити связывали далекий монастырь в лесном Заволжье с византийской столицей. Свидетельством тому является древнейшая икона Кирилло-Белозерской обители «Успение», в иконографии которой угадывается фреска знаменитого константинопольского монастыря Хора.

В монастырской библиотеке с особой бережностью хранились рукописи, принадлежавшие ранее Кириллу Белозерскому. В них монах Нил обнаружил сочинения святого, во имя которого был пострижен, — Нила Постника. Все в них было удивительным и отвечало собственным мыслям молодого монаха. Нил Постник определял монашескую жизнь термином «философия», что значило, по его мнению, жизнь «по Богу». Такую жизнь, говорил святой, вели апостолы. Как только они были призваны Христом, то отказались от удовольствий, презрели родину, семью и собственность. Нил Постник считал, что в его время монахи уже начали забывать этот идеал и что необходимо к нему вернуться, а именно уйти из городов, порвать все родственные и дружеские связи, жить в добровольной нищете и подвизаться в меру телесных сил. По мнению святого, идеалы монашеской жизни были преданы из-за небрежности тех, кто скопировал только внешний облик, но полностью отказался от первообраза. Святой обличал монахов, которые не стеснялись приобретать столько земли, сколько могли, скупать стада овец, волов и ослов, заниматься торговлей. Сребролюбие и жадность, вызванные чревоугодием, порождали зависть, а та, в свою очередь, побуждала иноков вести судебные процессы, отнимавшие у них драгоценное время, предназначенное для созерцания и молитвы. Поглощенные земными заботами, монахи надеялись на самих себя и перестали уповать на Бога и Его благой промысл. Нил Постник призывал своих собратьев вернуться к добровольной бедности и жить посредством собственного ручного труда. Однако не только имущество, по мнению святого, отвлекало монахов от их главного делания, но и общение с мирянами. Он считал, что монахи должны забыть о родственниках и друзьях и стараться даже не вспоминать о них. Внутреннее безмолвие невозможно без одиночества и отшельничества.

Говоря о личных сокровенных взаимоотношениях монаха и Бога, Нил Постник советовал научиться терпению и смирению. «Молясь, — писал он в своем „Слове о молитве“, — просил я часто себе того, что мне казалось хорошим, и упорствовал в прошении, неразумно принуждая Божию волю и не предоставляя Богу устроить лучше, что Сам Он признает полезным, но, получив просимое, впоследствии крайне скорбел, зачем просил я, чтобы исполнилась лучше моя воля, потому что дело оказывалось для меня не таким, как думал я… Не домогайся немедленно получить просимое, как бы приобретая это силою. Богу угодно, если долго пребудешь в молитве, оказать тебе большее благодеяние»[169].

Нил Постник критиковал тех монахов, делание которых заключалось лишь во внешних аскетических подвигах (постах, продолжительных молитвах). Святой говорил, что, прежде всего, надо научиться вести внутреннюю духовную борьбу и понимать, как помыслы зарождаются и проявляются в уме человека. Бесы соблазняют монаха через страсти и помыслы, через мысленные образы и воспоминания. Чтобы противостоять этим искушениям, подвижник должен постоянно наблюдать за своими мыслями и за действиями духов злобы в своей душе. Святой не отрицал, что некоторые монахи могут достичь бесстрастия путем телесных подвигов, однако относился к такому подходу весьма скептически, отмечая, что духовная победа, достигнутая подобным образом, оказывается временной, неустойчивой и в конечном счете бесполезной. Главным деланием монаха, по мысли святого, должно быть трезвение, то есть состояние «непрекращающейся кропотливой бдительности», внимание к тончайшим движениям души.

Особенно внимательным следует быть на молитве. «Когда бесы увидят в тебе расположение истинно помолиться, тогда влагают в тебя мысли о чем-нибудь даже нужном и вскоре потом оживляют памятование об этом, побуждая ум к разысканию; и он, не находя искомого, сильно печалится и унывает», — говорил святой[170]. И добавлял: «Подвизайся поставити ум свой во время молитвы глух и нем и возможеши помолитись». Этот совет святого, усвоенный еще в первые годы пребывания в монастыре, Нил Сорский впоследствии повторит в собственном сочинении — «О мысленном делании»: «И подвизатися подобает поставити ум глух и нем во время молитвы, якоже рече Нил Синайскый…»[171]

Главная забота монаха, по мнению древнего святого, — постоянно наблюдать, чтобы дурная мысль не проникла в его сознание. При «первом нападении зла» он должен постараться немедленно его отразить, чтобы сохранить чистоту ума. Если же он проявит беспечность и уступит «безобидному удовольствию», оно может стать привычкой и перерасти в страсть. В трактате «О восьми духах лукавства» Нил Постник описал восемь главных страстей: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тще-славие, гордость. Он считал, что помыслы взаимосвязаны друг с другом, так что послабление одной страсти влечет за собой другую. Например, сребролюбие, гнев и уныние являются порождением чревоугодия. Нечистота может возникать как от чревоугодия, так и от гордости, когда монах теряет бдительность и забывает о хранении ума от помыслов. Древний святой показал, какими средствами надо бороться со страстями, противопоставляя каждому пороку добродетель. Для описания состояния, в котором монах оказывается свободным от страстей, Нил Постник использовал слова «безмолвие» или «спокойствие». Истинное спокойствие наступает тогда, когда не только действия страстей, но и воспоминания о них не задерживаются в уме. В таком состоянии наступает созерцание духовных реальностей. Трактат о восьми помыслах получил широкое распространение и стал важнейшей книгой для многих поколений монахов.

Помимо этого сочинения в рукописи Кирилла Белозерского находилась небольшая поэма, авторство которой славянская традиция также приписывала Нилу Постнику, — «О бесстрастии души и тела». Ее переписали в своих личных сборниках знаменитый кирилловский книжник Евфросин и друг Нила Сорского Герман (Подольный)[172]. Возможно, такой интерес к этому сочинению древнего святого был вызван необычной формой произведения и красотой его слога. В поэме содержится призыв к покаянию и стяжанию добродетелей, а также описывается состояние человека, достигшего бесстрастия.

Именно такой желал видеть свою душу молодой кирилловский инок по имени Нил, за тем он и пришел в монастырь. Теперь он был готов не пожалеть трудов и самой жизни для достижения этой заветной цели.