— Теперь твоя очередь.

Я в последний раз осмотрелась вокруг. Не знаю, боялась ли я, что меня заметит кто-то из гуляющих, или, наоборот, надеялась, что кто-нибудь внезапно появится и помешает мне пойти дальше. Наконец я встала на четвереньки и проскользнула внутрь прохода — во внутренности леса.

Там царил зеленый полумрак. Запах мха, стоячей воды, разрытой земли вызывал головокружение. Сидя на корточках у моих ног, ты снова переплел ветви, скрепил их листьями рафии,[5] ветвями ивы, травой, выкладывая из них причудливые мотивы, словно колдовство этих рисунков было так же важно для тебя, как простая маскировка из листьев. Потом ты поднялся и сделал мне знак идти следом.

Мои глаза привыкли к полутьме, и я увидела узкую тропинку, убегавшую между деревьев, едва заметную, протоптанную лесными жителями. Ты шел по ней, время от времени оглядываясь, чтобы убедиться, что я иду за тобой. Я осматривалась вокруг, пытаясь найти на этих деревьях рисунки, которые мы вырезали когда-то, под ними я искала наши потерянные игрушки и носовые платки, мою крестильную цепочку и бесчисленное множество потерянных босоножек и носков. Потом стволы стали редеть, и вдруг моему взгляду открылась твоя хижина — это была старая строительная бытовка из железа, выкрашенная в зеленый цвет. Но как она могла попасть сюда? Осталась ли она еще со времен строительства старого города и кто-то — охотник или браконьер — притащил ее сюда, но как это было возможно — через такой подлесок?

Ты поднялся на ступеньку, открыл дверь и ждал меня с выражением гордости на лице. Приблизившись, я заметила, что бытовка была уже ржавой, местами помятой, кто-то уже латал ее бока железом, досками и брезентом. У нее было два маленьких окна, а на крыше узкая труба с маленьким колпаком, какой изображают обычно дети на своих рисунках.

Я поднялась на ступеньку вслед за тобой. Обстановку домика составляли крошечная жаровня, раскладной стул, матрас, накрытый покрывалом и лежащий на ящиках, которые служили тебе кроватью, вокруг стояли еще перевернутые ящики, на которых лежали какие-то вещи. На гвозде висела керосиновая лампа.

Ты показал мне на стул, и я села. Сам ты сел на кровать, поджав ноги, и мы долго сидели молча. Через два маленьких окошка была видна лесная зелень, домик стоял в хорошем месте, словно кораблик в центре океана. Я на мгновение закрыла глаза. Молчание уже казалось бесконечным. Мне вдруг представилось, что мы с тобой уехали — снялись с якоря, и ничто больше не обязывало нас возвращаться обратно. Открыв глаза, я заметила, что цвет твоего лица стал серым, ты тяжело дышал; слабо улыбнувшись, ты лег на матрас, поднеся руку ко лбу, запястьем наружу, где под тонкой кожей бились вены. Через маленькое окошко в крыше ты смотрел на небо.

— Там, снаружи, есть огород, я тебе сейчас покажу, — тихо сказал ты. — Я посадил картошку, морковку, салат и кое-что еще, улитки и зайцы тоже все это любят, но я думаю, что когда-нибудь я выращу столько, что смогу это есть. У меня еще была курица, но она все время удирала от меня. Однажды я привязал ее бечевкой, но нашел потом только бечевку и лапку, и это было так странно — эта желтая скрючившаяся лапка, как будто она все еще продолжала сидеть на своей ветке, и перья, много перьев вокруг, — наверняка сюда забрела бродячая собака или лисица.

— Нужно было построить курятник, — прошептала я. Я тоже шептала, как будто было невозможно говорить вслух.

— Если хочешь, я найду тебе решетку, доски, а в лесу полно веток, из которых можно сделать насесты.

Но тихий голос внутри меня шептал: «Хватит ли у нас времени, хватит ли времени?»

— Конечно, — кивнул ты, — хорошо было бы иметь яйца на завтрак. Но кур я есть бы не стал.

— Да, ты бы не стал их есть, — эхом повторила я, потом добавила: — Ты мог бы посадить землянику и смородину.

Только произнеся это, я почувствовала, что снова попала в ловушку; я знала, ох как я хорошо знала, как не права я была обещать и рассказывать, не значило ли это следовать по пути рассказчика историй, которым был ты сам, это было как если бы мы держались за руки и неустанно кружились, как дети, отклоняясь назад все больше и рискуя потерять точку опоры, если хотя бы один палец наших четырех рук ослабеет и падение станет неизбежным. Но я не могла справиться сама с собой. У меня было ощущение, что я наконец смогла лечь после долгих лет стояния против своей воли, изможденная, ослабевшая, или, наоборот, я наконец могла встать?

— Иногда я говорю себе, что никогда не хотел бы уходить отсюда, — прошептал ты после долгого молчания. — Я имею в виду из леса. Я представлял себе, как деревья и заросли разрастутся так, что когда-нибудь вытеснят город. И тогда лес оторвется от парка, как остров, и уплывет в неизвестном направлении, и будет плыть долго-долго, и не надо будет волноваться ни о чем. А если залезть на верхушку дерева, то можно будет увидеть одну только воду, воду и только вдалеке землю с пляжами, маленькими домиками и парящими над ней чайками, но никогда больше не возвращаться туда.

Были ли это твои мечты, которые пришли ко мне на мгновение раньше, подумала я, и кружились вокруг моей головы, как крошечные мотыльки, попадая мне в глаза и уши? Я начала смеяться. Ты посмотрел на меня и тоже засмеялся. Твое лицо было уже не таким бледным, ты опустил руку, которой держался за лоб, и я взяла ее в свою. Мне неожиданно захотелось узнать, что ты видишь в маленьком окошке в потолке, и я сказала:

— Подвинься, я хочу лечь рядом с тобой.

Ты прижался к стенке, и я вытянулась рядом с тобой, положив забрызганные грязью ноги на покрывало. Над головой была крыша из листвы и где-то высоко голубое небо — или это уже было море, где был верх, а где низ? Повернувшись, я увидела, что ты закрыл глаза.

— Знаешь, почему я убежал из дома? — тихо сказал ты. — Они хотели положить меня в больницу. Они говорили, что мне нужен уход, что мне будет все хуже и хуже без лекарств. Но по их глазам я видел, что мне все равно станет хуже, а я только и знал, что эти больничные палаты, эти приемные семьи, эти дома, нет, я хочу жить один, все время один, а это все я больше не хочу.

Я почувствовала, как мои глаза наполняются слезами. Я повернулась и впервые дотронулась до тебя, дотронулась по-настоящему, прижав тебя к себе изо всех сил. Я чувствовала твое дыхание на своей шее, прерывистое, частое, чувствовала твои начинающиеся рыдания. Ты не обхватил меня руками, может быть, ты никогда никого не обнимал, а только изо всех сил ухватился за мой свитер, и твои нестриженые ногти впились мне в кожу, но я не ощущала боли, мне хотелось больше никогда не шевелиться. И, если бы наш корабль пошел ко дну в этот момент, даже самые разбушевавшиеся волны, самые жестокие ветры не смогли бы нас разлучить.