ГЛАВА 13. БАРЬЕР КРЕПЧАЛ

Эта глава может показаться для понимания трудной, так как она противоречит светлому, оптимистичному, жизне- и человеколюбивому настрою предыдущей главы. Герой нашего повествования пришел в то НИИ в каком-то раздрае своих человеческих сил, без каких бы то ни было планов на будущее, с явным нежеланием что-либо подобное обсуждать – но со способностью напрягаться и работать на легкой, не слишком-то обременительной работе. Эта мимикрия обманывала многих, отсюда и оптимизм предыдущей главы. Однако ничего удивительного в этом нет – старшие классы школы приучили героя к мимикрии, и остается только гадать, каких успехов в земной суете мог бы достичь тот книговоспитанный юноша, имел бы он конкретную жизнесуетную цель.

По-прежнему совсем не размышления о перспективах жизненного пути заполняли мой повседневный внутренний мир – по-прежнему только чтение оставалось основным состоянием личности библиофага подобно тому, как своеобразная дрема остается обычным состоянием дачного кота, прерываемая прогулками в терра-инкогнита в кустарнике у ручья и приключениями по вечерам. Круг чтения становился все более и более серьезным, легкомысленные приключения Атосов да Портосов исчезли уже давно, уходили Жюль Верны и Луи Буссенары, читались Диккенс, Грин, Паустовский, Поль де Крюи, Аксенов и др., а также по-прежнему оставалась любимой фантастика чуть ли не всех родов; подходила эра более серьезного чтения – учебника логики, например. Совершенствовался и внутренний фантастический мир – дополнение к воображаемому миру книг, мир ярких цветных фантазий, переходящих в такие же сны. Писалась бесконечно любимая мною повесть «Снежинка в трещине метеорита», которая никогда не увидит свет, потому что литконсультант в том, еще не забытом в те годы ответе, был совершенно прав, и не каждую песню души вдруг подхватит читательский хор.

Ребенок, живущий во многоязычной среде, обычно позже начинает говорить – но сразу на всех языках. Так и я, бесконечно с детских лет забивавший свою голову и чувства содержанием всяческих книг, даже и после окончания школы не имел правильного представления о реальном содержании тех объектов, которые в жизни окружали меня. Так, Научно-исследовательский Институт, как явление в обществе, представлялся мне торжественным храмом науки, в котором люди, наделенные особенной мудростью и особо выдающимся интеллектом, вершат таинственные, непостижимые простому разуму дела. Несогласие такого представления со здравым смыслом мешало реально жить, но не мешало пассивно влачить существование, что я и делал в те времена.

Кстати, именно в таком состоянии вечно пребывают иные, вполне «адекватные» поэты, в чем они сами нередко, порою и с горечью даже, признаются в стихах. Был «адекватным» и я, когда оказался в реальном НИИ и увидел, что оно так же сильно отличается от моего идеала, как реальный дорожный велосипед отличается от Конька-горбунка. Ну посудите сами, велик ли идеал в той истории, которую я вам сейчас расскажу.

Применялись в нашем деле некоторые вспомогательные приборы, которые изготавливались либо кустарно в самой лаборатории, либо полукустарно в институтских мастерских; в последнем случае они имели и внутри, и снаружи вполне промышленный вид. (Изготовленные же в лаборатории приборы такого совершенного вида иметь не могли, так как не все еще (не будем показывать пальцем) лаборанты этой лаборатории умели профессионально паять:) Так вот, один из наших сотрудников был на семинаре в ГДР и с холодной завистью созерцал там такие же по назначению гэдээровские приборы, по всем своим характеристикам, и техническим, и видовым, намного лучше наших из мастерских. Обида за Родину – это опасное чувство, и он там ляпнул где-то не по делу, что в нашем НИИ есть приборы намного лучшего качества, если и не по внешнему виду (приборы ведь вспомогательные, красота не нужна) но по техническим возможностям – факт!

Вернулся патриот наш домой не чуя грядущей беды. Вдруг вызывают его куда надо и спрашивают, чего такого он там про наши приборы трепал. Оказывается, немецкие специалисты едут с ответным визитом к нам и просят включить в программу консультаций вспомогательные, но очень нужные приборы, о которых советский товарищ им рассказал… Две недели, а может быть, больше, вся наша лаборатория стояла на ушах. Ничего мы не делали другого, кроме того, что те товарищи, которые научными рангами повыше, разрабатывали, а товарищи, которые пониже, изготавливали, а в средних чинах – испытывали и проверяли образцы. Запарка была такая, что к изготовлению катушек индуктивности, подгонке резисторов и тому подобным занятиям был привлечен даже ваш покорный слуга, не слишком-то опытный к тому моменту в подобных делах.

Несмотря на мое участие в деле – приборы получились как надо (!!!) и наша лаборатория обрела-таки самый совершенный вспомогательный прибор, пусть неказистенький с виду, зато характеристики – во!!!

В такой обстановке не устоит ни один идеал, не устоял и мой идеал совершенного воображаемого НИИ. Храм высокой науки остался во мне идеально и отвлеченно от мира вещей и людей; и всего-то за несколько месяцев в том жизнерадостном, теплом, душевном НИИ из ребенка с задержкой языкового развития я превратился в ребенка, раздельно говорящего уже на двух языках. На языке идеалов – с одной стороны. На бытовом языке – с другой. Однако ребенок остается ребенком, и речь его – детская, на скольких бы языках ни начинал говорить.

Кажется, в повести «Белый Бим, Черное Ухо» есть эпизод, когда охотничья собака с отменным собачьим чутьем вдруг обнаруживает, что хозяин – бесчутый. Разумеется, собачка в повести антропоморфна, но тем не менее ее переживания по этому поводу описаны интересно, и я бы сравнил их с моим отношением к товарищам в том НИИ, когда я обнаружил, что ничего «возвышенного», «поэтичного» в этой лаборатории нет, и более того, инженеры лаборатории как будто бы не реагировали на глубину, широту, красоту населяемого нами мира, на высокое призвание Человека Науки в нем. Вполне возможно, в лаборатории по каким-то причинам не заладился тон, может быть, это я был еще слишком молод для этих людей и не ловил флюиды их души – но именно там я впервые задал себе вопрос: откуда берется серый инженер? И четко ответил на него: из высшей школы, откуда же еще. Расспрашивал я своих старших товарищей по работе о том, где, как и чему учились они в институтах, слышал ностальгические нотки в их рассказах о студенческих временах, но все более и более склонялся к мысли о том, что учиться в нашей высшей школе вредно для людей.

Действительно, требующийся объем чисто технических знаний инженера таков, что необходимая гуманитарная составляющая, достаточно тяжелая для равновесия с технической составляющей профессионального курса, но органически связанная с ним в единый профильный комплекс, никоим образом не поместится в пятилетний курс. Находясь под мощным давлением потока усваиваемых технических знаний, студенты невольно модифицируют свою личность, «техницируют» ее, перестают быть гармоничными, но сами этого не замечают – вот вам и «серый» инженер, ремесленник умственного труда. Конечно, я относился к каждому из них с огромным естественным уважением, я понимал, что это не их вина – это беда всего нашего технологичного века, но для себя я решил, что буду учиться в высшей школе только после того, как достаточно окрепну душой, чтобы успешно такому давлению противостоять. Вопрос карьеры, заработной платы, социального роста и т. п. в связи с этой темой вообще меня не интересовал – это был детский лепет, если правду сказать.

Гуманитарное же образование вообще выпадало из рассмотрения, так как еще до работы в НИИ я уже понимал, что развитие цивилизации в целом делает математическую, техническую составляющую комплексных знаний необходимым качеством современного человека вообще. И односторонний гуманитарий так же не полон, как и односторонний инженер. Однако инженер в принципе может на досуге с пониманием почитывать разнообразную литературу по тематике гуманитарных наук и развиваться в этом направлении довольно-таки далеко. Я лично знавал инженеров, самостоятельно освоивших до уверенного чтения латинский и японский языки. (Один из них показан в серии «ДД в НИИГОГО» под именем Вадима Чекменева, но он такой не один.) А вот много ли гуманитариев, с удовольствием читающих техническую литературу в нашем лучшем (?) из всех миров.

Далее, даже крупнейший специалист, например, по сложнейшим установкам синхрофазотронам в принципе может в свое личное время какой угодно филологией заниматься и Спинозу между делом читать (делают ли они это действительно – это другой вопрос) а вот самого-самого продвинутого гуманитария никто не допустит настраивать синхрофазотрон. Ситуация это неравновесная – гуманитарий имеет дело со словами, с невесомыми, нереальными элементами идеального мира, которые могут быть всего лишь ошибочно интерпретированы или подменены, но их невозможно сломать, и каким бы предметом ни занимался гуманитарий в своей профессии, между ним и материей всегда существенно присутствует эта аура слов. Тогда как технарь-инженер непосредственно работает с реальными, сложными, легко ранимыми машинами технических наук, непосредственно контактирует с самостоятельной, независимо движущейся «объективной» материей-природой, и меры актуальной ответственности гуманитария и технаря в содержании их работы несравнимы между собой. Ошибся гуманитарий – ну и что? Последствия могут быть серьезными, но не вдруг. Ошибся инженер – и катастрофа, «техногенная», так сказать. И вот эту объективную ответственность технаря я почувствовал неосознанно еще в Кузнецке, когда тайно от взрослых развинчивал бытовые электрические приборы, включенные по незнанию дела в сеть (Ангел-хранитель спасал?) и в дальнейшем, взрослея, постепенно умом эту ответственность понимал. А ведь эта ответственность завлекает, разве не так? В детстве из-за чтения разнообразнейших книжек был я перенасыщен невесомыми идеями сверх головы, и для равновесия естественным образом мой путь в систему комплексных, общечеловеческих знаний со школьных лет осознанно через технику и пролег.