ГЛАВА 9. ПОЗНЕР-ШКОЛА

В старших классах средней школы учеба воспринималась мною как досадная докука, как такое же нелепое правило жизни, как и всё остальное, установленное «взрослыми» на Земле. Я придерживался внешнего распорядка посещения уроков в значительной степени только из-за того, что моя мама по своей основной профессии все же учительницей была и я хорошо представлял себе, сколько неприятностей по работе причиняют нарушители школьного порядка учителям. В этом плане я испытывал чувство солидарности по отношению к учительскому сословию в целом, а во-вторых, школьные лентяи и балбесы не имели ни малейшего авторитета в моих глазах из-за своего очевидного сходства с обезьянами; они ничего не знали, не читали, говорили короткими, однообразными, крикливыми фразами, с ними не о чем было поговорить. Я мало общался с ними и был далек от подражания им.

В то же время Коммунистическая партия СССР в упор не видела и не желала видеть социальное расслоение в стране, вводились законы об обязательном среднем образовании для всех, отменялось «второгодничество», чрезвычайно затруднялось исключение негодников из школы и т. п. В отвратительном поведении балбесов официальная идеология обвиняла учителей, учителя же, среди которых все больше и больше становилось женщин, теряли последние рычаги воздействия на негативную прослойку ученического состава школ. Хорошо учились только те, кто уже в 12~16 лет (вне зависимости от социального происхождения, однако) имел осознанные долгоиграющие цели, также ученики, которых в прилежании поддерживала семья. Как сельский житель, среди этих ребят я отчетливо видел тех, кто устраивался в городскую среднюю школу из деревень, из бедных колхозных семей, которые всеми силами стремились вырваться из слабеющих, обиженных судьбой и партией колхозов нашей «свободной» страны. Увы, при всем старании им недоставало начальной образованности для усвоения материала старших классов, им было трудно в ученье, им «натягивали» оценки учителя. А как же с балбесами быть? На этом фоне учителям было просто не до меня, они сквозь пальцы смотрели на то, что я ленюсь, прекрасно знали, я полагаю, что на переменках все отчаянные лентяи пристают ко мне с обычным требованием «дай списать», а если я в тот день домашнюю работу не делал, я тут же взгляну в задачник и расскажу, что и где там надо подчеркнуть, умножить и т. п. Случайно схваченную двойку я исправлю через какое-то время блестящим ответом у доски, останусь по оценкам в середняках и не доставлю никаких неприятностей учителям. О моей внеклассной активности и завсегдатайстве в библиотеке они тоже, я думаю, были осведомлены. Короче, им было не до меня. Однако исключение было, и для ясности этого исключения позвольте мне привести один эпизод из тех дней.

Ясный день, класс; мое место, естественно, у окна (уж на это-то моего авторитета хватало.) Учительница пишет пример на доске – что-то вроде деления двух алгебраических многочленов. Вызывает решать ученика. Ученик путается, сбивается, никак не может числитель и знаменатель на множители разложить. Кое-кто в классе самостоятельно решил в своей тетрадке пример и скучает, в основном же ребята ждут решения с доски. Я давно уже все написал и смотрю от скуки в окно. Соседка по парте успешно списала с меня и занята чем-то своим.

Учительница устала трудиться с одним учеником, отправляет его на место, вызывает другого и так же за ручку пытается его сквозь пример провести. Наконец отпускает его, отворачивается к окну, и я отчетливо вижу ее усталый, безрадостный профиль. О чем же задумалась эта немолодая уже, невеселая женщина, чья профессия состоит в том, чтобы вдалбливать своеобразную, небытовую красоту математических формул в головы тех, кому эта красота не нужна и кто не стремится к ней сам, и кому заведомо полезнее было бы расширение бытового запаса слов ну хотя бы до тысячи разных корней, нежели деление алгебраических многочленов одного на другой.

Учительница вздыхает, смотрит на время и вызывает меня. Я четко, как повороты строевой подготовки на паркете спортзала, расписываю пример. Лицо учительницы светлеет, классу она говорит: -«Вот видите, ребята, как надо примеры решать!», – ставит пятерку в журнал и отпускает меня. Вскоре звенит звонок. Как бы то ни было, в четверти хуже тройки уже не будет, а ни в отличники, ни в хорошисты никоим образом я не стремлюсь.

В нашей школе было минимум две математички, одна вела алгебру, другая как будто геометрию в нашем классе вела. Кажется, именно геометричка сумела вызвать меня на очень серьезный, с глазу на глаз, разговор. По словам этой учительницы, в нашей школе очень низок уровень преподавания теоретических дисциплин. Трудовая подготовка, практические предметы поставлены в школе отлично, но абстрактная математика – увы. И я хорошо смотрюсь только на нашем слабеньком фоне, если же попаду в более сильную школу – меня ждет неприятный сюрприз, и чем дальше, тем будет трудней. Способности же у меня есть, и я могу подготовиться даже в нашей школе на уровень лучших столичных школ. Мне надо не дурака валять, а просто систематически заниматься, и более ничего. Одному, конечно, заниматься как следует трудно, она может мне в этом помочь, например, методическими указаниями, подбором примеров, анализом работ. Я был тогда настолько глупым подростком, что ее инициативу отклонил, и только в следующем году, во второй уже школе, я увидел ее правоту. Вот там-то и пришлось мне позаниматься вплотную, чтобы выйти на средний уровень учеников. Примеры наподобие упомянутого выше деления двух многочленов там щелкали в три минуты почти что все ученики, и там значительно реже обращались ко мне с просьбами дать им списать. (Но случаи вроде бы были, не без того.)

Заканчивая тему школьного обычая списания уроков, замечу, что в третьей школе этот прискорбный обычай принес заметную пользу мне. Там было два иностранных языка, английский и немецкий, причем в часы занятий иностранным языком класс делился на две группы и расходился по разным местам. Это было очень правильно с точки зрения качества преподавания языка, так как группа из 10-15-ти учеников – это, наверное, оптимум в этом деле или близко к нему. Однако это требует удвоения числа учителей по отношению к наличию классов, и как это неизбежное удвоение прошло через РОНО, ОБЛОНО и т.д., я не полюбопытствовал даже тогда узнать. Одна половинка нашего класса занималась немецким, другая – английским языком. Естественно, я оказался в немецкой группе, и девочки из этой группы тотчас повадились на переменках перед уроком приставать ко мне с просьбами дать списать, перевести из учебника текст и т. п.

Глядя на них, и девочки из английской половинки класса с такими же просьбами стали обращаться ко мне. (Там была также девочка, которая вела по-английски свой личный домашний дневник. Ко мне она не приставала, а откуда мне известно стало про дневник – джентльмен не скажет никогда.) В школьной библиотеке оказались все нужные учебники, материалы для чтения, методические материалы – вскоре на равных основаниях я потакал лентяйкам и тем и другим, а впоследствии, уже работая после школы в НИИ, я обнаружил пользу иностранных языков для работы, и английского в том числе. Увы, речь поставить не удалось, но для работы – читал.

Уже в первой школе, скучая на уроках, я заполнял это время как мог. Листал учебники и так и эдак, вследствие чего уже к концу второй четверти знал их хотя и бессистемно, но почти наизусть. На уроках истории и географии я внимательно рассматривал карты, выстраивал воображаемые путешествия по ним, заполняя их, эти карты, содержанием прочитанных некогда книг. Придумывал сюжеты и антураж воображаемых историй, сценографию фантастических кинолент… Однажды задумался я о причинах падения древних царств, а скупые объяснения учителя и учебников на этот счет не устраивали меня, и я от нечего делать развил собственную теорию, которую здесь изложу.

Представим себе Древний Египет на заре своего исторического бытия. Ни каналов, ни иероглифов, ни пирамид – всё начинается только-только сейчас, и, главное – никакой «истории» нет. НЕТ ИСТОРИИ, представьте себе. Жизнь выдвигает проблемы, которые нужно решать. Какие древние племена не сумели решить такие проблемы – те просто исчезли в истории без каких-либо царств, вот египтянам кое-что удалось – они и устроили цивилизацию себе, а заодно стали учить этому занятию молодежь. Всё бы да ничего бы себе помаленьку, но время идет неуклонно вперед, и лет через сто, к примеру сказать, жизнь выдвигает новые задачи перед новым поколением людей. Новое поколение египтян их успешно решает и включает в учебный процесс. Время идет вперед, и немалое время – тысячи лет. Египтяне успешно решают все новые и новые задачи и включают их в учебный процесс. В конце концов учебный процесс наполняется так, что учиться надо долгие годы, успешно заканчивают курс только зубрилы одни, «отличники», не к ночи будь помянуты, да «хорошисты», а кто и не был зубрилою по природе – от такого учения зубрилкою стал все равно. А много ли пользы от зубрил, ведь они хорошо решают только задачи прошедших времен, коих и нету теперь, а решение новых проблем им приходится не по зубам. Да и цивилизацию-то изначально создавали не зубрилы отнюдь, нечего было, известно, в самом начале зубрить. Стоит ли удивляться тому, что вследствие перегруженности учебного процесса опытом прошлых времен новые поколения молодых египтян теряли способность к решению новых задач. Например, давно пора было переходить с иероглифов на алфавит, а им – невдомек. Пришли греки с алфавитом, сделали им «эллинизм», только всего и делов. Эта теория оказалась применимой к древним великим царствам вообще, а как это повлияло на мое отношение к учебе – если читатель в школе еще не успел заучиться вконец, он догадается сам.

Иногда я обращался с разными вопросами к учителям, но, как правило, ответы не устраивали меня. Например, при общем равнодушии к СМИ, однажды я все же обратил внимание на короткое победоносное сообщение в общем потоке районных новостей о том, что некое СМУ (или УНР, не припомню сейчас) перевыполнило квартальный план строительных работ на сколько-то тысяч рублей. Насколько я понимал в этом деле, строительно-монтажные управления стоят не «деньги» – сооружения, объекты строят они. Учитель-мужчина (географ или историк, кажется – географ) попытался мне объяснить плановую связь между строительством и расходами на него. Выходит так, – с огромным недоумением продолжал расспрашивать учителя я – что главная задача в строительстве – это расходовать деньги, а стройка – это как бы побочное приложение к ней??? Учитель устал объяснять это мне, и мы закончили исследование этой темы на том, что я еще мал, подрасту – разберусь, а пока «не бери в голова», все путем.

Далее, возьмем концентрацию школьного курса литературы на таких, например, сочинениях, как «Недоросль», «Ревизор» и даже блистательное «Горе от ума» – разве не похоже это на то, как если бы наши потомки лет через двести-сто станут изучать наше время по материалам журнала «Крокодил»? И вообще, зачем нам всем без исключения нужна классическая литература феодально-буржуазных времен? Не практичнее было бы изучать то, что ребята читают реально, ну, «Человека-амфибию» там, «Аэлиту» и проч. Обязательно я включил бы в курс своеобразного «Конька-горбунка». Мало того, что я с детства любил эту сказку, свидетельствую сверх того: на моих глазах в деревне простой бригадир простой плотницкой бригады читал на отдыхе товарищам всего «Конька-горбунка» наизусть без заметных купюр, и слушали товарищи с удовольствием простую декламацию его, тогда как «Онегина» ныне ценит не каждый-то интеллигент, а Печорин – вообще не герой и не нашего времени вовсе. А из буржуазно-феодальной эпохи я взял бы Жюль Верна, Майн Рида, еще кого-нибудь. Удовлетворительного разрешения такие вопросы не получали, так что все это продолжало негативно влиять на мое отношение к миру «взрослых» людей, и никакого стремления войти во «взрослый» мир со всеми своими потрохами по-прежнему не было у меня. И по-прежнему «Ихтиандры» да «Ариэли» прочно владели мной.

Как литературные герои, они тоже окружены литературными «взрослыми» людьми, персонажи есть и хорошие, и плохие, но очевидных глупостей в воображаемом, сочиняемом мире нет. Впоследствии я понял, что очевидных глупостей в воображаемом мире литературы нет по тем же самым причинам, по которым прямая музыкальная фальшь под перо композитора не попадет. Тогда же я был подростком и воображаемый мир, в котором как бы рисуется всякое, но рисуется ясно без фальши, и даже фальшь, присущая негодному герою как его особенная черта, изображается писателем без фальши – этот искусственный мир понятнее, яснее и ближе был для меня, чем отчетливо лживый реальный мир. Если персонаж в книге лжет, то он лжет другому персонажу, но не читателю, не мне. В реальности же люди лгут мне, а кому же понравится это. Не имея по возрасту способностей разобраться в этом во всем, не анализируя свое поведение вообще, я отворачивался от реального мира и погружался в воображаемый мир.