– Молодые люди, вы куда?

– А? Мы? – Вот прибор.

– Отойдите в сторонку и не мешайте. Девушка, вы можете выносить.

– Но мне же его не поднять!

– Это ваши проблемы. Молодые люди могут пройти отдельно и подождать вас с той стороны.

…Начальник караула, вызванный вахтершей для разруливания ситуации, оказался в положении действительно дурацком. Ситуация в принципе ясная, дело обычное, машина на улице ждет. Но если он сейчас пойдет против своей подчиненной вахтерши, в дальнейшем будет она пропускать все подряд. Он счел за благо более ответственному руководителю по этому поводу позвонить – и поставил тем самым в очень неловкое положение теперь уже и его… А чем там кончилось дело, я уж не помню теперь, но помню, как смеялись мы в лаборатории, неоднократно вспоминая тот эпизод.

Веселые были люди, смеялись по пустякам.

Была там какая-то темная комната, в которой на прочных скамьях и, кажется, еще на стеллажах стояли и кисли прямоугольные крупные банки из толстого, литого, прозрачного стекла. В банках крепились металлические пластины и был налит электролит, и все это коммутировалось разными способами посредством клемм, шайб и проводов. Это были, как мне казалось тогда, аккумуляторы банальных старинных систем, однако, будучи заряженными электрическим током через выпрямители от сети, они давали простой постоянный ток очень высокого качества, пригодный для научных работ, каковой ток и разводился по проводам вдоль стен в нужные для опытов места.

В процессе функционирования тех аккумуляторов электролит и пластины взаимно разлагали друг друга, отчего качество тока снижалось, а в банках возникал и накапливался темный, липкий так называемый «шлам», каковое слово по-немецки (Schlamm) означает просто «тина» и «грязь». Одновременно выделялся и запах столь мощной химической силы, что от него ржавели клеммы, шайбы и провода и портилось все вокруг. Поддерживать в этой комнате порядок и менять электролит было обязанностью лаборантов, но они манкировали этим как могли и довели аккумуляторную до такого гадостного состояния, что новому в лаборатории человеку было трудно туда войти.

Ознакомившись с этической компонентой этого сложнейшего вопроса, я решил, что работа – это работа, химия – это химия, шлам – явление научное, во всяком случае, это не «грязь» в бытовом значении этого слова, а кто любит науку, должен и к побочным эффектам относиться легко. Посему надел я поверх своего нового рабочего халата огромный желтый клеёнчатый фартук, влез в резиновые сапоги, надел резиновые перчатки и занялся полезным для лаборатории делом – стал аккумуляторную в порядок приводить. Оказалось, что это не просто так взял да в порядок весь этот гадюшник привел. Там было много окислившихся контактов, требовалось менять электролит… Короче, не помню я, сколько дней возился я там конкретно, но помню, что приличный, почти что чистенький и новый клеёнчатый фартук почти что до невозможности извазюкал я там едким шламом, и что не одни только местные начальники заглядывали через открытую дверь ко мне, но подходили также и простые сотрудники, таращили на меня свои восхищенные глазенапы (как в цирке на ученого шимпанзе) подначивали разными шуточками и уходили в трудовую тишину своих глубокомудрых «отделов» продолжать научные дела. По окончании этой работы я почувствовал, что стал в лаборатории личностью довольно популярной, хотя считалось, что я – оригинал.

…Вскоре нашел я там занятие, которое оказалось как раз по мне. В некоторых отделах лаборатории громоздились на столах приборы, нередко друг на друге в два этажа. Они затеняли от света стол, и там добавлялись еще настольные лампы системы «дайдоспать». Серые, окрашенные шаровой краской металлические корпуса приборов, темные приборные панели, белесые циферблаты на них, негромкое пение электросхем – все это наводило такую индукцию сна, что никакая чашечка никакого, даже лучшего тогдашнего кофе не могла ее преодолеть. Будучи знаком с работою в этих отделах, я никоим образом не стал бы осуждать молодых инженеров приятного пола (неужели «инженериц»?! ) только за то, что они отрывались от этой работы и шли посмотреть, как новый лаборант разносит аккумуляторную станцию в драбадан.

Работа в тех отделах была такая:

Руководствуясь какими-то своими «схемами эксперимента», девушка-инженер поворачивала в нужное положение установочные лимбы приборов, нажимала кнопки и поджидала, когда разбуженные кнопками стрелки приборов перестанут в своем новом положении качаться-колебаться и в этом новом своем положении снова уснут. Тогда она считывала с циферблатов в определенном порядке показания приборов и диктовала их лаборанту, который обычно чуть сзади рядом сидел и записывал цифры новой строкой в журнал. По окончании записи девушка-инженер, руководствуясь какими-то своими «схемами эксперимента», поворачивала в нужное положение установочные лимбы приборов, нажимала кнопки и поджидала, когда разбуженные кнопками стрелки приборов перестанут в своем новом положении качаться-колебаться и в этом новом своем положении снова уснут. Тогда она считывала с циферблатов в определенном порядке показания приборов и диктовала их лаборанту, который обычно чуть сзади рядом сидел и записывал цифры новой строкой в журнал. По окончании записи девушка-инженер, руководствуясь какими-то своими «схемами эксперимента»… и вот это занятие, представьте себе, продолжалось весь день. Иногда работа несколько разнообразилась тем, что «инженер-исследователь» вооружался секундомером и ориентировался в чем-то по нему, остальное было все то же, как написано здесь.

По заполнении тех довольно толстых журналов типа амбарных книг следовало в два этапа обстоятельно их «обсчитать». Сначала, насколько я эту методику припоминаю теперь, их обсчитывали по простым арифметическим формулам типа «сложить, умножить, подытожить», по ним выводились аккуратные усредненные величины, и весь этот этап заканчивался сведением полученных арифметических результатов в новые таблицы теперь уже меньшего объема, чем исходный журнал.

Такое мощное изобретение, как ЭВМ, тогда еще считалось новинкой в определенных кругах и до нашего НИИ не дошло. Наиболее успешно мечты о нем осваивали писатели-фантасты, внедрение же ЭВМ на практике шло более реалистичным путем. Поэтому такая простая арифметическая обработка сырых «экспериментальных данных» велась с помощью ручных арифмометров типа «железный Феликс», и выполняли ее, естественно, женщины-инженеры и девушки-лаборантки, мужчин же ни тех ни других к этой работе было нежелательно допускать, так как мужчины – народ необузданный, мужчина может в приступе раздражения испортить железный прибор. А то, что механический арифмометр является источником повышенного раздражения – знают все, кто ручки ему крутил. Уж на что я был парнишкой уравновешенным и был способен часами сидеть в двадцати сантиметрах от пышных локонов над складками халата, вдыхая аромат таинственных духов, слушать диктуемые цифры и машинально вписывать их в журнал, думая о чем-то своем – но и мне «железного Феликса» не доверяли, боялись – сломаю еще.

Однако полученные таким образом промежуточные таблицы нужно было еще по сложным многоярусным логарифмическим и тригонометрическим функциям посредством логарифмической линейки окончательно обсчитать – и вот тут-то и наступал для меня звездный час. Не ведомо мне почему, но логарифмическая линейка чем-то нравилась мне, и нежелание сотрудников делать эти расчеты удивляло меня. И вдруг при первой же попытке по длинным формулам что-то полезное рассчитать я с искренним недоумением обнаружил, что повторный расчет по тем же формулам, в том же порядке и по тем же исходным данным дал мне неузнаваемо иной результат. Подтвердилось основное свойство логарифмической линейки – она дает верные результаты только в очень умелых руках. Даже самое простое требование к профессионалу, а именно, автоматически, не думая об этом, всегда держать визирную линию в момент установки строго против носа – и то было почти невыполнимым потому, что вступало в противоречие с природным предпочтением человека смотреть на близкие предметы перед собой одними только глазами, не целясь носом на них. О других, более сложных условиях счета на этой линейке я уж и не говорю, не всё оказалось так просто, как кажется нам в первый раз. В школе же были у нас только простые примеры, да я и не помню точно теперь, входила ли линейка в школьный курс. Мне приходилось иной раз обижать лучшее чувство справедливости в представительницах моего поколения напоминанием о том, что коль скоро то или иное положение достойной уважения науки входило в школьный курс, то его нужно помнить и применять. В результате подобного спора обиженная сторона неизменно доказывала, что то или иное положение достойной уважения науки в школьный курс не входило, а если некоторые тут путают и сваливают в одну общую кучу школьный курс, физический кружок, дополнительную литературу и невесть что еще – то нечего других-то в невежестве тут обвинять, за своей собственной памятью лучше присматривать надо. Так что я и не знаю теперь, такими ли уж злонамеренными саботажницами были представительницы прекрасного пола, когда, вдоволь накрутившись ручкой «железного Феликса», отказывались на линейке считать на одном только том основании, что они не умеют, а научиться не могут. Это выше сил человеческих, на линейке так много считать. Мужчины же, как известно, тоже всегда отговорку найдут (какая еще линейка, провод мне скручивать надо! и т.п.) Мое желание попробовать в этом невинном занятии скромные силы свои было встречено с пониманием, первое фиаско не обескуражило никого. Я обзавелся известным руководством Панова и тренировался по нему даже дома, вольно на диване развалясь и ноги повыше положив, а заинтересованные лица по-прежнему верили в меня. Вскоре мне стали доверять эти, как считалось, самые сложные расчеты; первое время проверяли, потом перестали проверять.

На основании этих окончательных вычислений составлялись итоговые таблицы, которые собственно и содержали в себе результаты работы лаборатории в цифровой сжатой форме, а для наглядности, как это делается обычно, по итоговым таблицам еще и графики строились в надлежащих масштабах (в том числе логарифмическом) иной раз цветными карандашами, иной раз с прорисовкой пунктирных, штрихпунктирных и прочих фигурных линий простым карандашом. Этим тоже с удовольствием занимался наш универсальный лаборант, при случае выполняя также и свою «нормальную» работу, то есть припаять, отпаять, открутить, прикрутить, сеть нечаянно коротнуть и т. п. – много, короче, дел. Уже тогда я стал замечать, что мне и там тоже прощают и начальники, и товарищи многое, как прощалось мне многое в школе, как прощается многое любимой собачке в семье. Но к такому я с детства привык и, к моему глубокому, но, увы, запоздалому сожалению, этому значения не придавал.

Судьба, однако же, бывает справедлива, и в данном случае судьба без промедления наказала тех, кто слишком много мне в том НИИ доверял. Произошло это так.

С момента моего прихода в лабораторию я неоднократно там слышал пугающее слово ОТЧЕТ. Сначала сотрудники произносили его небрежно, мелкими буквами: ладно, ладно, будем делать отчет, тогда и вставим эти цифры сюда… Затем в этом слове появился выделяющий его в общем потоке курсив, затем уже грозно: ОТЧЕТ.

Наконец более или менее обычные работы прекратились, данные, полученные за весь период работы – перепроверялись; писались, обсуждались, редактировались и беспрестанно уточнялись какие-то сложные, непонятные, терминоемкие тексты… Напряженность росла и росла. Вот одна из старших сотрудниц дала мне какие-то тщательно отобранные, выверенные таблицы и попросила построить к ним графики, но поаккуратнее, пожалуйста, это пойдет в ОТЧЕТ. Я постарался как только мог, вроде бы трижды на линейке все пересчитал, а уж как старался штрихпунктир соблюдать – вообще и сравнения нет. И, конечно же, в той запарке и эту мою работу не проверил никто! Привычка – страшная сила, и тут она всех подвела.