– Не понимаю, Болога, зачем вы пытаетесь казаться хуже, чем вы есть? Что за прихоть? За короткое время нашего знакомства я успел узнать вас и полюбить. Да, да, полюбить, как брата...

Поручик пожал плечами и ничего не ответил. Лишь подумал: что же от него нужно этому назойливому капитану? Испытывает? Не похоже. Ласковый взгляд его, проникновенный тон выражали искреннюю жалость и смущали душу Апостола, он вновь почувствовал, что неудержимо летит в бездонную пропасть.

– Вчера вам было мучительно плохо, и я не мог этого не заметить, – продолжал капитан, – Вы томились угрызениями совести! Я наблюдал за вами и все видел. Вы не умеете притворяться, Болога, у вас все написано на лице, поверьте... Никто не поймет вас так, как я, потому что мне тоже пришлось... Не делайте удивленных глаз! Не мог же я вам открыться сразу. К сожалению, приходится скрывать свои чувства. Откровенничать с людьми порой опасно. И хотя молчать нелегко, приходится все же держать язык на привязи, чтобы...

– Господин капитан, вы ошибаетесь... ваша наблюдательность вас подвела... Считаю своим долгом заявить, что... – с резкостью оборвал его излияния поручик. – Совершенно не понимаю, по какому праву вы берете на себя смелость приписывать мне какие-то угрызения... муки...

Капитан опять расплылся в благодушной и обезоруживающей улыбке, так что Апостол растерянно умолк и с мольбой уставился на собеседника.

– Вчера при нашем знакомстве вы показали себя человеком холодным и жестокосердным... Вы и на меня смотрели как на врага... Правда, я оставлял это без внимания, так как вы мне были безразличны... Но во время казни, случайно взглянув на вас, я заметил слезы... Вы плакали, сами того не осознавая... Да, да, Болога, поверьте... Хотя казнили чеха, а не румына, вы плакали... Когда этот несчастный забился в петле, на лице вашем было написано такое безграничное страдание, такая боль, что высказать невозможно... Вот тут-то я и переменил свое мнение о вас...

Тщетно Апостол порывался остановить его, капитан упорно твердил свое. Очевидно, желание найти в поручике друга и конфидента пересилило страх и недоверие, которые он все еще испытывал.

Он рассказал Бологе, что вчера справился о нем у венгерского капитана, и тот аттестовал поручика храбрецом и истинным патриотом. Такая похвала сильно охладила желание Клапки сблизиться с Бологой. Он даже подумал, а не почудилось ли ему, будто тот плакал. Правда, за два года он встречался на войне со многими румынами, все это были славные ребята и свои в доску. Но, очевидно, Болога не из их числа. Так он думал, пока не увидел Апостола в столовой. Тут во время разговора он окончательно убедился, что он в Бологе не ошибся... Просто Апостолу так же, как ему, приходится скрывать свои истинные чувства. Да и как иначе, если кругом недоброжелатели... Ведь к румынам начальство относится ничуть не лучше, чем к чехам. Вот и приходится таиться. Это во-первых... А во-вторых... Но «во-вторых» так и осталось покрыто мраком неизвестности, потому что Клапка стал рассказывать о себе... Он родился и вырос в маленьком уютном чешском городке Зноймо. Семья была большая, многодетная, жилось им туго, вот родители и отдали его в юнкерское училище, чтобы избавить от трудностей, чтобы был у него верный кусок хлеба. Клапка успешно окончил училище, получил чин подпоручика и приехал к родителям в отпуск. И тут случилось событие, изменившее весь отлаженный ход его жизни: он безумно и страстно влюбился в дочь зноемского учителя. Девушка ответила ему взаимностью, родители тоже были согласны, казалось бы, все в порядке, но не тут-то было. Оказалось, что обручиться с ней он не может, потому что у нее нет даже маломальского приданого, а на бесприданницах, как известно, офицерам жениться запрещено. Клапка был в отчаянии. Ему ничего другого не оставалось, как получить гражданскую специальность, и он, несмотря на препятствия, чинимые начальством, поступил на юридический факультет Пражского университета. Учиться и одновременно служить в казарме было адски тяжело. Долгие семь лет длилось учение, и все эти годы невеста его ждала. Наконец он сдал последний экзамен. Получив диплом, вышел в отставку в чине капитана, вернулся в родной город, женился и открыл свою адвокатскую контору. Каждый год у него рождалось по ребенку. Теперь их у него четверо: два мальчика и две девочки. Быть бы, пожалуй, и пятому, если бы не война, отторгнувшая его от семьи.

Клапка благоговейно достал из кармана бумажник, вынул фотографии жены, детей и показал Бологе, называя по имени каждого, рассказывая об их характерных черточках и привычках, словом, как бы знакомя с ними.

– Фотографии не совсем удачные, но надеюсь на вашу снисходительность... – доверительно бормотал он. – Особенно непохожей вышла жена... В жизни она несравненно лучше, умная, обаятельная, обходительная, словом, прелесть. Ни один человек не устоял бы против ее чар... Поверьте, я не преувеличиваю...

Он поцеловал карточку жены; бережно сложил фотографии и спрятал в бумажник.

– Это любовь к ним сделала меня таким неспокойным. Поверьте! Одному богу ведомо, как я их люблю... Ради них я способен на все: на малодушие, предательство... да, да, предательство, лишь бы выжить, вернуться к ним... Нет минутки, чтобы я о них не помнил. Ах, как мне хочется их видеть, прижать к сердцу... Несчастный я человек!.. За два года я всего пять дней провел дома, подумайте, всего лишь пять дней!.. Это же издевательство! О, варвары! Варвары!..

Он даже скрежетнул зубами, на глазах у него выступили слезы.

Однако тут же лицо его переменилось, сделалось бесстрастным: сзади послышались шаги. В землянку заглянул подпоручик, чтобы договориться с Бологой о ночном дежурстве.

– Бьюсь об заклад, что прожектор сегодня ночью опять появится. Надо бы подготовиться и прихлопнуть его как муху! – сказал подпоручик и хлопнул ладонью по столу.

Все трое уселись и разложили карту, прикидывая, куда на этот раз русские поставят свою игрушку. Договорились, как лучше установить орудия, чтобы с наименьшей затратой времени их можно было повернуть в нужном направлении и уничтожить треклятый прожектор. Три тени при тусклом свете огарка свечи решали судьбу яркого факела ночи...

Увлеченный идеей уничтожения прожектора, Апостол на некоторое время успокоился и даже забыл о капитане Клапке. Все следующую ночь он не прилег ни на минутку, бегал с одного наблюдательного пункта на другой, разговаривал с командирами и наводчиками орудий, даже побывал на самом близком к позициям противника наблюдательном пункте. Словом, суетился так, словно от уничтожения прожектора зависел победный исход войны или его личная судьба. Но прошла ночь, наступило светлое утро, а прожектор так ни разу и не дал о себе знать.

Четыре ночи он не появлялся и лишь на пятую, когда о нем и думать перестали, убежденные, что его или разнесло вдребезги случайным снарядом, или русские перенесли его на другой участок, острый луч света внезапно прорезал настоявшуюся темноту. Тут же грянули орудийные залпы нескольких батарей, но луч как ни в чем ни бывало продолжал скользить по земле, высвечивая на огромном поле зигзагообразные линии окопов.

Ближе к полудню на командный пункт Бологи примчался взбудораженный и бледный капитан Клапка и рассказал, что утром его срочно вызвал полковник, устроил головомойку из-за прожектора и велел во что бы то ни стало уничтожить его, ругался – мол, из-за чертова прожектора полк становится посмешищем всей армии, и еще сказал, что командующий обещал высокую награду тому, кто уничтожит важный стратегический объект.

– Посвети он хотя бы на полминуты дольше, мы бы его прихлопнули, но он, стервец, погас! – с обидой в голосе сказал Апостол и даже в сердцах ругнулся. – Два года мы воевали без единого нарекания, и вот на тебе! И было бы из-за чего, из-за какого-то паршивого прожектора...