Но Апостол, хотя и распекал денщика, про себя нисколько не сомневался, что Петре тут ни при чем, что виноваты одни лишь расшатанные нервы и напряжение этого проклятого дня. Оправдываясь исполнением долга, он все же мучался угрызениями совести, а главное, сам, боясь себе признаться, сострадал человеку, которого с его помощью отправили на виселицу.

Все больше раздражаясь и разбрасывая вещи, попадающиеся под руку, он искал каску.

– Прибавь света, темень, как в гробу!..

Выдвигая фитиль, Петре заметил возле лампы письмо, полученное еще днем, и протянул хозяину.

– Совсем забыл, господин офицер, письмо для вас...

Апостол опасливо, как змею, принял письмо, уставился на него, но распечатывать не стал.

«Вот так дела! Уже мамины письма боюсь вскрыть, – с грустью подумал он. – Скоро собственной тени пугаться стану! И все из-за одного преступника, повешенного за измену родине! Славно!..»

И, еще сильней разозлившись, он уселся на лавку и распечатал конверт.

«Дорогой сын, – писала мать. – Места себе не нахожу от беспокойства, больше недели нет от тебя вестей. К нам в Парву нагнали много военных, куда ни глянь, всюду солдаты, солдаты... погоны... Все меня утешают, говорят, что на фронте затишье. Дай-то господи, чтобы совсем окончилось кровопролитие проклятое. Глаза я все выплакала, и многие матери так... Приехал бы погостить, сынок, другие дети часто приезжают, а ты все не едешь. У нас квартирует поляк-майор, милейший человек, умница, все по фамилии своей скучает, по детям, шестеро у него... А благочинного нашего Грозу в Венгрию сослали. Видишь, беда какая! Пэлэджиешу на него донес, что неблагонадежный он, да еще похвалялся, что мог бы его и в тюрьму упечь, и на виселицу отправить. «У меня, – говорит, – даже рука бы не дрогнула уничтожить такую гидру!» Мерзкий человечишко! И как господь терпит таких! Велико и неисчерпаемо милосердие господне!.. А еще иуда похвалялся, что пожалел восьмидесятилетнего протопопа за преклонный возраст, а то не миновать бы ему веревки. И все за то, что святой отец на проповеди призывал не забывать язык предков и веру нашу православную. За то и пострадал...

Теперь у нас на две церкви один дьякон остался, в двух и служит: в большой на заречье и в Иерусалимской часовенке... Каждодневно молюсь я всевышнему, чтобы смилостивился над стариком и нами, грешными. Да услышит господь мои молитвы...

Сотни раз на дню думаю, что было бы, останься в живых твой бедный отец?! Твердый он был человек и, может быть, не пустил бы тебя туда, где ты теперь есть. А мне, слабой женщине, ничего и не остается, кроме как молиться денно и нощно, чтобы защитил тебя господь...

Скорей бы мы, право, замирились с москалями, может, избавились бы от страданий и тягот. С тех пор как Румыния в войну вступила, совсем житья не стало, тоска, тоска грызет... Кланяется тебе Марта, спрашивает, не обидела ли тебя чем? Два письма тебе написала, а от тебя ни звука. И Домша, славный человек, все спрашивает, беспокоится о тебе, как о сыне родном. Ты уж ей напиши, милый, не скупись на слово... Она девушка душевная, нежная, хотя много ветру в голове, по молодости это. Говорит, не могу жить затворницей, на люди тянет, вот и флиртует, любезничает с тутошними офицерами. Ну да бог с ней, молода! Остался бы дома, всем бы нам легче было. Ну даст бог, все образуется. Одно мне теперь утешение – твои письма, жду их не дождусь, с ума схожу ожидаючи. Один ты мне в радость, и вера моя силы дает. Ну, будь здоров, сын! Береги себя и пиши. Да хранит тебя господь! Целую тебя, родной.

Мама».

Апостол сложил письмо, спрятал обратно в конверт и сунул в карман. «Бедная моя мамочка, – с нежностью подумал он, – сразу видно, что ты правнучка знаменитого субпрефекта Аврама Янку».

Письмо матери растрогало его до глубины души, но, как ни странно, упоминание о Марте, о ее развлечениях с тыловиками он оставил без внимания, словно его это не трогает и она ему безразлична... Петре напряженно ожидал, не расскажет ли Апостол, что делается в Парве, но тот задумчиво молчал и даже вздрогнул, встретив настойчивый, жадный, пытливый взгляд денщика, будто боялся, что тот проникнет в его мысли.

– Ну, что пишут из дому, господин офицер? – не выдержав, с интересом и почтением спросил солдат.

Апостол не ответил, только тяжело вздохнул. Надев каску и подняв воротник венгерки, он вышел во двор. Петре, чуть поотстав, проводил его до ворот. У калитки Апостол обернулся и неожиданно мягким, дружеским тоном сказал:

– Завтра мы возвращаемся на передовую... Собери все необходимое, Петре... Что ни говори, на передовой лучше, чем здесь...