Ужин уже начался, и Болога, чтобы миновать большую столовую, прошел двором и очутился в просторных сенях, где солдаты мыли посуду, чистили ножи, вилки и откупоривали бутылки с вином. Через эти сени носили и подносы с едой из расположившейся на другом конце дома кухни: через дверь справа – в большую столовую, через дверь слева – в маленькую. Один из солдат бросился навстречу Бологе и распахнул перед господином офицером дверь.

Апостол вошел в комнату, где, кроме двух длинных столов и старого, потертого дивана с горой шинелей, касок, портупей, курток и сабель, ничего не было. Помятая с медным начищенным абажуром лампа тускло освещала это помещение, пропахшее табачным дымом, стряпней и винным перегаром. Щели ставен на окнах были тщательно заткнуты салфетками, занавесок не было, на косяках и по стенам там и здесь виднелись следы давленых клопов. Прислуживал здесь солдат с продолговатым скуластым лицом, скошенной челюстью и узким уродливым лбом. Убрав со стола грязную посуду, он плоской щеточкой сметал в ладонь хлебные крошки.

При появлении в дверях Апостола Бологи все на мгновение замолкли, повернув к нему головы, и голос его, когда он поздоровался, не рассчитанный на такую тишину, прозвучал вызывающе громко. Во главе стола слева сидел капитан Клапка. Вез каски, бритый наголо, с добрым, круглым, беззащитным лицом, он холодно и отчужденно улыбался, пытаясь этой насильственной улыбкой скрыть страх, все еще трепетавший в его расширенных зрачках. Апостол снял каску, венгерку, все опять занялись своими разговорами, лишь поручик Гросс с явным укором, может быть невольным после пережитого горя и боли, спросил:

– Ну, что, Болога, боязно было сюда приходить, сознавайся? Совесть мучит?

– С чего ты взял? Мне стыдиться нечего! – сразу вскинулся Апостол.

– Так уж и нечего? Небось приложил и ты руку к этому убийству? – напомнил Гросс, но уже без вызова, а скорее с сочувствием.

– Я исполнил свой долг! – вспыхнув, веско проговорил Апостол. – Мне себя упрекнуть не в чем! За поступки свои я отвечаю перед своей совестью!

– Какая уж там совесть! – мрачно возразил капитан Червенко. – Есть ли она у нас, совесть-то?

Слова Червенко ударили в самое сердце. Апостол разозлился, готовый накинуться и на него или, по крайней мере, ответить как следует, но, взглянув на этого добродушного широкоплечего увальня с окладистой русой бородой и печальными невинными глазами, отвел взгляд и промолчал. Познакомились они в Триесте, в госпитале. Апостолу сразу полюбился по-детски кроткий, с ангельски голубыми глазами русин[5]. Родом он был из Станислава, до войны преподавал в гимназии, а здесь среди офицеров слыл чудаком и более того – ненормальным. За два года фронтовой жизни он ни разу не взял в руки оружия, в бой шел неизменно вооруженный тросточкой, распевая во все горло псалмы. Всем и каждому он твердил, что скорее даст себе отрубить обе руки, чем решится убить себе подобных божьих тварей. Был он исполнительным и храбрым офицером, и начальство смотрело на его чудачества сквозь пальцы.

– Все мы так или иначе исполняем свой долг, – все еще не в силах успокоиться, оправдывался Апостол, усаживаясь на свободное место рядом с капитаном Клапкой. – Принеси мне поесть, братец! – обратился он к солдату.

Тот вышел, и офицеры заговорили откровеннее.

– Никакой долг не может меня заставить убить своего товарища! – грустно и твердо произнес Гросс, не глядя ни на кого.

– Товарища?! – взорвался молчавший до сих пор поручик Варга. – Предатели и дезертиры мне не товарищи!.. Господа, это переходит всякие границы! Знайте меру. Я такое и слушать не желаю... Не марайте честь офицера... Тот, кто хранит хоть капельку любви к родине, не может оправдывать...

Слова Варги мигом привели всех в чувство и напомнили, что находятся они не где-нибудь в ресторанчике в условиях мирного времени, а на фронте, в двух шагах от передовой, где подобные высказывания могут быть истолкованы самым нежелательным образом. Все разом умолкли и взглянули на смуглого молодцеватого гусарского поручика, а тот с победоносным видом поглядел на всех этих «интеллигентиков», он – единственный среди них всех настоящий кадровый офицер; интересовали его в основном лошади, и о лошадях он мог разглагольствовать часами. Апостол знал его еще до войны, встречая часто в доме своего профессора философии, которому Варга приходился племянником. Тогда этот молодой человек казался ему хотя и простоватым, но честным и бесхитростным малым.

– Вообрази, голуба, – обратился Варга к Апостолу, как к своему заведомому единомышленнику, но уже спокойно, без апломба, стараясь произвести впечатление человека широких взглядов, – вот уже битых два часа эти господа уверяют меня, что вешать изменника – преступление и виноват не изменивший, а наказующий, то есть трибунал... Ну, что ты на это скажешь?

И приветливо улыбнулся Гроссу, самому рьяному приверженцу противоположной точки зрения, чем окончательно вернул застольной беседе дружеский характер.

– Посылать на виселицу человека нелегко, – серьезно ответил Апостол. – Совсем нелегко... Но если он виновен в измене родине, ты обязан это сделать. Государственные интересы превыше интересов отдельного человека...

– Нет ничего выше человека! – прервал его гневно поручик Гросс. – Он главная и единственная ценность, он ценнее, чем вся вселенная! Что была бы Земля без человека, который смотрит на нее, любит ее, возделывает и оплодотворяет?.. И подобно Земле, вся вселенная лишь благодаря человеку становится полной тайн реальностью. Вез человека, без его души и сердца, она была бы хаосом слепых энергий. Предназначение всех солнц вселенной дарить тепло сосуду, таящему божественную искру разума. Человек – средоточие вселенной, потому что в нем она осознает и познает самое себя. Человек и есть бог!

Небольшого роста, щупленький, с черной, коротко подстриженной бородкой и черными живыми глазами поручик Гросс был командиром саперной роты; до войны он служил инженером на одном из больших будапештских заводов. Как ни странно, у этого маленького ростом человека был густой, рокочущий бас, впрочем, мягко и нежно воркующий, когда в том была нужда. Высказав свое философское кредо, он оглядел всех, как бы желая удостовериться, разделяют ли другие его мнение. Апостол сторонился этого шумливого и неугомонного человека, к его высказываниям относился настороженно и недоверчиво, вот и сейчас он подозрительно посматривал на него, стараясь вникнуть в суть сказанного.

– От всех только и слышишь: государство, государство! – презрительно продолжал между тем поручик Гросс. – Оно сделалось убийцей, это государство. За спиной у нас – наше государство, впереди – чужое, а посередине мы, миллионная масса, проливающая ежедневно кровь ради благоденствия кучки политических авантюристов, паразитирующих на нашем теле. И вдобавок глубоко презирающих нас за наш идиотизм! Смешно, ей-богу!..