– Какой родиной?! – пришла в ярость мать. – У нас нет родины!.. Слышишь? Нет!.. Пусть ее топчут москали копытами своих коней!

Она тут же послала за протопопом, и вдвоем они принялись уговаривать Апостола отказаться от своей нелепой затеи, никуда не торопиться и ждать. Они почти его убедили. Совершенно сбитый с толку, он выскочил на улицу проветриться, но ноги сами привели его к Домше.

– Ты наша надежда и хочешь сражаться за венгров, которые нас притесняют? Плевать мы на них хотели, пусть сами за себя воюют! Наше дело сторона!..

– Но по моей философии...

– К черту философию, если она толкает к смерти! К черту все критерии, теории, концепции и прочий хлам! Надо замереть, притаиться и ждать... Осторожность – вот наш девиз!..

– Но сидеть сложа руки – это тоже смерть, жизнь только в деятельности!..

– В данном случае, мой милый, ты ошибаешься. Сидеть сложа руки – это значит остаться жить, а лезть под пули – верная смерть...

Апостол призадумался. Домша и мать, словно сговорились, твердили ему одно и то же, тут было о чем подумать, и постепенно он склонялся на их сторону. Он уже готов был сообщить Домше о своем решении не идти на фронт, как неожиданно в комнату впорхнула Марта, взволнованная и раскрасневшаяся, она только что вернулась от подруги, и отец но своему обыкновению удалился, предоставив «голубкам» поворковать наедине.

– Знаешь, всех, всех забирают на войну! – с грустью промолвила Марта.

Голос у нее дрогнул, точно она сожалела о ком-то, и Апостол тут же заподозрил, что сожалеет она о том, кого ему бы хотелось как можно скорее забыть. Сердце опять пронзила напоенная ядом стрела ревности. Ему показалось, что девушка сторонится его, боится глядеть ему в глаза, и был уверен, стоит ему сделать один нужный шаг, и он покорит ее сердце... Он и сам боялся смотреть ей в глаза, но в конце концов решимость переборола сомнение.

– На днях я тоже уйду на войну, – печально и твердо произнес он.

Девушка на мгновение застыла с недоверчивой рассеянной улыбкой. И вдруг вся залилась румянцем, лицо ее озарилось радостью, глаза засияли, в порыве любви и нежности бросилась она к жениху и, прильнув к нему всем телом, впервые поцеловала в губы... Первая победа была одержана, и вкус ее был Апостолу сладок.

Через два дня Апостол отправился в Клуж на призывной пункт. Разбитной громкоголосый полковник крепко пожал ему руку от имени правительства и поздравил с принятием в ряды великой освободительной армии. Надев мундир, Апостол глянул на себя в зеркало и ахнул: оттуда смотрел на него молодчик отличной военной выправки.

В городе царило оживление. В кофейнях, на улицах, в университете роились толпы народа, люди кричали «виват!», смеялись, рукоплескали патриотическим возгласам, словно война для них была не суровым жизненным испытанием и бедствием, а веселым, неизведанным развлечением. Под гипнотическим воздействием этого необыкновенного энтузиазма Апостол растерял последние крохи здравого рассудка и поддался общему помешательству. Ему нравилась его новая артиллерийская форма, нравилось козырять военным, хотя делал он это без должной сноровки, несколько наотмашь; словом, он радовался, что сопричастен великой армии, взявшей на себя благородную миссию защиты отечества.

Два месяца его продержали в артиллерийском училище, обучая всяким тонкостям и хитростям орудийной стрельбы, и сразу же отправили на фронт, присвоив чин унтер-офицера. Вскоре его ранило, один раз легко, другой – тяжело, месяца два он провалялся в госпитале и на месяц был отправлен домой, чтобы поправить здоровье. Он заслужил три награды, дослужился до чина поручика... И все это за два года!.. Война, которую он когда-то хотел проигнорировать как не входящую в его «философию жизни», в его новом «мировоззрении» играла не просто существенную, но главенствующую роль. Теперь он не сомневался, что война и есть источник подлинной жизни, равно как и решающий фактор естественного отбора. «Только лицом к лицу с ежедневной смертельной опасностью человек узнает истинную цену жизни и начинает ею дорожить. Война закаляет душу...»

Кончилось все, как известно, тем, что он был в составе военно-полевого суда и вместе с другими его членами подписал смертный приговор подпоручику Свободе. Затем присутствовал на казни и видел бесстрашие и напоенный каким-то неземным светом взгляд обреченного... и еще позже слушал тоскливую, не желавшую умолкать дойну, звучащую для него как тягостный укор...