6

Как только Клапка вышел из блиндажа, Болога обессиленный рухнул на табуретку и судорожно схватил компас, словно в нем надеялся почерпнуть запас сил. Все вокруг было ему постыло, да и сам он был себе противен до тошноты.

Подперев ладонью подбородок, он внимательно вглядывался во все крючки и закорючки на карте, в хитрое переплетение линий и удивлялся, как он мог раньше что-то понимать во всей этой кабалистике? Теперь это была для него китайская грамота! «А что я здесь ищу? – спросил он себя... – Что? Что?..» Один за другим подыскивал он подходящие ответы, но ни один из них не годился, ни один ничего не объяснял.

«Каким же я был желторотым щенком, изобретая формулу жизни! – со смехом подумал он. – Решительно все теории глупы и не способны предугадать ее свободного течения».

В виде порожнего бумажного кулька рисовалось ему прежнее существование, никчемное и пустое. Стыдно и больно было вспомнить, как он рьяно сопротивлялся всем своим естественным порывам, как упрямо кромсал и переиначивал себя. Вот и сегодня он всеми силами подавлял свои чувства, томил и угнетал душу...

– Проголодались, господин офицер?.. Не пора ли пообедать? – прозвучала громкая румынская речь. Денщик, громыхнув судками, встал у него за спиной.

От неожиданности Апостол вздрогнул, вскочил как ужаленный, испуганно обернулся.

– Да, да, Петре... Давно пора... давно пора... – рассеянно пробормотал он, все еще не в силах прийти в себя и, чтобы скрыть волнение, бросился на топчан, вытянулся, расслабился.

Но Петре каким-то необъяснимым крестьянским чутьем угадал его тревогу и участливо спросил:

– Дурная весточка из дому пришла, господин офицер? – и, расставляя на столике судки, вздохнув, утешил: – Ну, ничего, даст бог, уладится!..

– Какая весточка? Что уладится? – свирепо накинулся на него Апостол и вскочил с топчана. – Что ты нос суешь не в свое дело? Мало у меня фронтовых забот? Еще домашних не хватало!.. Болван!..

Солдат застыл, вытянув руки по швам и хлопая глазами. Он решительно не понимал, чем мог озлобить господина офицера.

Петре было за тридцать. Широкоплечий детина с длинными как весла руками, скуластым добродушным лицом и широко расставленными голубыми глазами, смотревшими одновременно мудро и кротко, он был похож на большого ребенка. Родом он был из Парвы, знал «господина офицера» чуть ли не с пеленок; женатый, отец пятерых ребятишек, он попал к Апостолу в денщики месяцев семь назад, и попал не случайно. Доамна Болога в одном из писем просила за него. Апостол взял его к себе в услужение, спасая от окопной жизни, и Петре платил ему душевной преданностью и заботой.

Взглянув на кроткое и растерянное лицо денщика, Апостол смутился и усовестился. Из-за чего он вспылил? В чем причина? Не из-за того же, что солдат обратился к нему не по-венгерски? Во всяком случае, теперь он глубоко раскаивался в своем поступке, готов был просить прощения и порадовался за себя: значит, жива в нем еще совесть! Помолчав, он повернулся к Петре и покаянным голосом признался:

– Не понимаю, что со мной, Петре... Душа ноет! Места себе не нахожу!.. Господи, и зачем эта война?..

Сказал и сам ужаснулся. Раньше такое признание он счел бы признаком малодушия, трусости или того хуже... А теперь так легко извинял себе непростительную слабость. Денщик, казалось, все понял и мягко, успокаивающе пояснил:

– Война – кара господня за прегрешения наши...

– Грешников карать куда ни шло, но за что же невинные страдают? – спросил Апостол.