Мери вытянулась на импровизированной соломенной постели. Ей уже ничегошеньки не хотелось… Корнель лег рядом, повернулся к ней лицом.
— Задуй фонарь, — посоветовала она, зевая так, что едва не вывихнула челюсть, — не то еще перевернем его во сне…
Корнель послушался, думая о том, что спать вот так, с ней под боком, вовсе не входило в его намерения. Но он все-таки сжалился над сразу же ровно задышавшей девушкой и решил, что она более чем заслужила отдых.
Ослепительная молния распорола небо, и Мери вскочила, повинуясь рефлексу моряка, готового встретить шторм. На крышу обрушился сильный и частый дождь. Ледяной ветер, ворвавшийся сквозь открытое окошко, распахнул ставни, девушка задрожала от холода и подошла закрыть их. Через это окошко конечно же и поднимали на сеновал со двора тюки сена. Тело ныло теперь еще сильнее, чем перед тем как она легла. Оставалось только рухнуть на солому, проклиная Корнеля, убедившего ее сесть на лошадь, когда она вполне могла идти пешком. Мери повернулась к нему спиной, уверенная, что он спит. Потерла себе плечи, руки, чтобы хоть немножко согреться, а то уже совсем закоченела.
— Иди сюда! — шепнул Корнель и протянул руку, вот-вот дотронется.
Мери не ответила, но сердце ее забилось, как сумасшедшее. Она изо всех сил гнала от себя мысль о теплом теле, к которому можно было бы прижаться. Впрочем, Корнель не дал ей много времени на это: крепко обнял, чтобы передать свой жар.
— Удивительно, какая же ты бываешь дурочка иногда! — Он просунул свою единственную руку между полами ее камзола.
Мери, не в силах устоять, прижалась-таки спиной к горячему бугру, выступавшему под его штанами.
— Ага! Понравилось! — Моряк явно старался набить себе цену, поворачивая подругу к себе, чтобы поцеловать.
Она не стала отбиваться: все ее существо жаждало Корнеля.
Погода по дороге до самого Парижа так и не улучшилась, дожди не прекращались, а главное — было ужасно холодно. Сбывалось именно то, чего больше всего страшилась Мери. Раньше она толком не оценивала масштабов беды — может быть, потому, что в Бресте рыбакам всегда хватало на жизнь.
Они пересекли пояс крепостных укреплений вокруг столицы Франции, и город показался девушке невероятно грустным, несмотря на красоту домов с фахверковыми стенами, чередовавшихся с новыми постройками сплошь из камня. Путники не особенно смотрели вокруг: суета тут была в общем-то точно такой же, как в любом другом городе, но Мери очень быстро поняла, что крики, раздававшиеся вокруг, не были зазываниями уличных торговцев, да и толпы собирались вовсе не ради того, чтобы посмотреть кукольное или театральное представление. Какие-то люди, взобравшись на подмостки, обращались с речами к зевакам, призывая тех собираться в группы и открыто выражать свой гнев.
Народ голодал. Два или три раза Мери с Корнелем вынуждены были огибать площади, которые собирались пересечь, не решаясь рисковать собственной безопасностью. Возбужденные подстрекателями к бунту люди бросали камни в закрытые ставнями окна булочных и слышали оттуда крики: «Больше нет зерна — больше нет хлеба!» — или мольбы: «Мы тут ни при чем, оставьте нас в покое!»
Путники обменялись тоскливыми взглядами, они и не представляли себе, что ситуация окажется настолько трудной.
Одну из церквей, мимо которой пролегал их путь, как обнаружила Мери, взяли в осаду женщины с детьми на руках и старики. Одни коротали время, сидя на паперти, другие лежали поперек ступенек, как цыгане после ярмарочного представления.
До слуха девушки доносились стоны и жалобы, перемежающиеся с молитвами.
— Во всем эти проклятые гугеноты повинны!
— Кто ж еще, разумеется, они!
Такими репликами обменялись двое мужчин с недобрыми взглядами и хмурыми лицами. К этим двоим Мери с Корнелем в тот момент как раз приближались.
— С тех пор как наш король отменил Нантский эдикт[2], все и пошло прахом! — продолжил первый.