Эмма почувствовала такую боль в груди, что вынуждена была сесть. Лицо у нее перекосилось от ненависти. Кормак встал, обошел стол кругом, наклонился над креслом, в котором сидела Эмма, ловя ее прерывистое дыхание и упиваясь ее слабостью. Наконец-то!

— Никаким, слышите, никаким способом вы не заставите меня заговорить. Я видел вас побежденной, и это поможет мне идти до конца. Что бы вы со мной ни сделали, рано или поздно смерть меня от этого избавит. Истязайте меня, если вам этого хочется, вы ведь заранее наслаждаетесь моими мучениями, но на этот раз я увлеку вас за собой в своем падении, а Энн будет спасена. Что бы вы ни сделали когда-то с ее родителями, каким бы ни было ее происхождение, я не отдам свою дочь в жертву вашей порочности.

Эмма задыхалась. Кормак отстранился от нее, налил стакан рома и милосердно протянул ей:

— Придите в себя, миледи, а потом убирайтесь отсюда. Я больше не хочу ни видеть, ни слышать вас. Никогда.

Эмма яростным движением выбила у него из рук стакан. Она набросилась на Кормака, но тот, ловкий и предусмотрительный, увернулся и в свою очередь с размаху влепил ей пощечину. Потом, схватив за локоть, подтащил к входной двери, за которой ждал ее Габриэль, и грубо толкнул Эмму ему в руки.

— Забирайте вашу хозяйку, — безжалостно приказал он, — и если вы еще хотите ею попользоваться, посоветуйте навсегда обо мне забыть! — Захлопнул дверь у них перед носом и прислонился к косяку. Давно уже ему не было так легко. Несмотря на чувство вины за тот ужас, который ему пришлось заставить Энн вытерпеть — ради того, чтобы восстановить ее поруганную честь.

Неделю спустя Энн очнулась в своей келье. Она хотела приподняться на постели, но чья-то рука ей помешала.

— Вы еще слишком слабы.

Девушка свела брови, пытаясь разглядеть смутный облик, и узнала одну из монахинь, сестру Бенедикту, исполнявшую обязанности сиделки. Энн застонала.

— Лихорадка прошла, вы вне опасности, но надо еще полежать в постели.

— Где мой отец? — спросила Энн, которой никак не удавалось навести порядок в собственных мыслях.

— О нем не тревожьтесь, — ответила Бенедикта, и голос ее прозвучал так, словно она старалась скрыть замешательство. — Думайте только о том, чтобы поскорее набраться сил. Сейчас принесу вам поесть.

— Поесть! Конечно, эту омерзительную кашу, — пробурчала себе под нос Энн, едва за Бенедиктой закрылась дверь.

И внезапно рывком села в постели, вытаращив глаза и схватившись за живот.

Она вспомнила.

Хижина, мулатка, мужчина, который привязал ее, распятую на столе, накаленная на огне спица и боль в ответ на ее крики, ее мольбы. Тогда она так и не поняла, чего от нее хотели.

Теперь ей уже не требовались объяснения. Она поняла. Всё. Мгновенно. Перед мысленным взором промелькнули картинки: отец, занесший над ней трость, она сама, в своей комнате, пришедшая в себя с ощущением чего-то липкого между ног, лицо Кормака перед тем, как он отвернулся от нее, когда приезжал в монастырь… Отец, родной отец ее изнасиловал! Энн подтянула колени к груди и, раскачиваясь, словно убаюкивая себя, отчаянно зарыдала. Это было невозможно, непредставимо, непереносимо. Он не мог так с ней поступить, пусть даже теперь все разъяснилось. Ее заточение здесь ради того, чтобы скрыть этот грех, пытка, которая могла ее убить, и опять ссылка в безрадостные монастырские стены, чтобы она не могла его обвинить…

— Никлаус, Никлаус, забери меня отсюда! — простонала Энн.

И тотчас замерла. Ее рыдания заглушил этот стон, прорвавшийся сквозь заграждения, выставленные памятью. Девушка сосредоточилась на произнесенном имени, сжимая в руке изумрудную подвеску, но дальше проникнуть в прошлое не смогла. И снова, позволив литься потоку слез, принялась раскачиваться, охваченная еще более безнадежным отчаянием, чем прежде.

Кем бы ни был этот Никлаус, он не придет никогда.