— Я все для этого сделал, хозяйка, — прошептал он, снова коснувшись ее трепещущей груди. — Я хочу, чтобы ты сегодня же со мной расплатилась.

— Ты прекрасно знаешь, что можешь потребовать у меня чего угодно.

— И сделать с тобой все, что захочу. Да, знаю. Но я тебе уже сказал — мне это наскучило. Мне необходимы еще аргументы, чтобы снова к тебе приохотиться.

— Какого рода аргументы?

— Твое богатство. Все твое богатство, — протянул он, наклонившись над ее открытой грудью, чтобы поцеловать.

Эмма едва не задохнулась от гнева, смешанного с желанием.

— Я не до такой степени отчаялась, чтобы на это пойти! — злобно ответила она, выгибаясь под его ласками.

Габриэль выпрямился, прикрыл ее простыней, потом встал и направился к выходу.

— Да нет, именно до такой. Завтра же позови нотариуса и перепиши на меня все, чем владеешь. Я хочу, чтобы у тебя не осталось ничего, слышишь? Я хочу, чтобы ты целиком и полностью зависела от моей воли.

— Никогда! — вспылила она, не обращая внимания на отчаянные призывы собственной плоти.

Уже стоя на пороге, Габриэль обернулся и высокомерно поглядел на нее:

— Твое богатство и твоя покорность — а взамен я расскажу тебе, где прячут Энн.

Эмма де Мортфонтен истерически разрыдалась, потом схватила стоявшую у изголовья вазу с красными розами и запустила ею в голову слуги. Ваза разлетелась, ударившись о притолоку, а дьявольский хохот Габриэля донесся уже издалека.

Два дня спустя Эмма, побежденная, склонилась под своим ярмом, обездоленная, как никогда прежде, и окончательно ставшая никем. Вот и хорошо — теперь, став никем, можно отправиться на поиски. И найти ее — Энн Кормак.

Энн смирилась. По крайней мере, внешне. Она ходила, опустив голову, не огрызалась в ответ, пела, молилась, искупала свои грехи и вышивала попеременно, смотря по тому, чего и когда от нее требовали. Мать-настоятельница позвала ее в свой кабинет и похвалила за покорность.

— Вижу, дочь моя, вы наконец обрели душевный покой, и я рада за вас. Вы обретете и благодать, к которой стремитесь.

— Благодарю, матушка, за ваше терпение и за вашу доброту, — поклонилась девушка настоятельнице, которую в эту минуту ей хотелось убить.

Однако взгляд, устремленный на монахиню, светился безупречной верой: Энн знала, что отныне это — единственный способ избавиться от неусыпного надзора. Целых три месяца она старалась ублажить настоятельницу.

Увидев, как Эмма де Мортфонтен, с разъяренным лицом, выходит из этого самого кабинета, она спряталась в тени окна — не раздумывая, повинуясь рефлексу. Должно быть, Эмма просила о свидании, а настоятельница ей отказала. Энн, сама не зная почему, обрадовалась. После аборта она стала не совсем такой, как прежде. Пока что ей не удавалось связать произнесенное ею имя с каким-то обликом или отчетливым воспоминанием — Никлаус хранил свою тайну, — но желание бежать полностью завладело Энн. Бежать от Уильяма Кормака. Бежать из Чарльстона. Бежать от Эммы де Мортфонтен. Бежать от всего, что хотя бы отдаленно возвращало ее в прошлое. Она никогда не простит отцу того зла, которое он ей причинил. И она кое-что придумала, чтобы одновременно и отомстить за себя, и вырваться из-под его власти.

Угодливо подчиняясь правилам монастырской жизни, Энн все более пристально интересовалась здешним повседневным распорядком: следила за тем, как подъезжали и отъезжали повозки, снабжавшие монастырь всем необходимым, запоминала, в какие дни и часы поставляют припасы, присматривалась к торговцам. Словом, узнавала все, что могло пригодиться ей, чтобы осуществить свой замысел.