Корнель улыбнулся в ответ:
— Так, значит, мне надо было умереть, чтобы ты мне в этом призналась?
— Мне никогда не приходило в голову говорить о том, что и так ясно без слов, — прошептала она, ловя его дыхание.
Пальцы Корнеля в последний раз стиснули ее руку вместе с рукой Никлауса-младшего — и разжались навсегда.
Энн лупила кулаком по выбеленной известкой стене кельи. Раз за разом. До тех пор пока в кровь его не расшибла. Села на кровать. Посмотрела на руку — пальцы дрожали. Она знала: если будет продолжать в том же духе, добьется того, что они будут сломаны. Какая-то часть ее этого хотела — чтобы заставить отца приехать, объясниться, вытащить ее из этой тюрьмы. Она больше не в силах выносить эти мессы, эти искупительные молитвы, этот обет молчания, к которому ее принудили, не могла видеть священных книг, которые ей только и дозволено было читать, не могла довольствоваться скудной, без всякого вкуса едой, призванной очистить ее душу и тело. Ее все время тошнило, живот раздуло, пупок выпирал.
Энн поднесла пораненную грубой штукатуркой руку к губам, стараясь унять боль. Что же все-таки случилось на самом деле? Ведь что-то случилось там, в Ирландии, из-за чего родителям пришлось расстаться с родиной. Она все меньше и меньше верила в рассказ отца о нападении разбойников здесь. Раз уж злодеи стреляли в них, то почему не убили? Она отчаянно рылась в собственной памяти, но не находила ответов. И все же она знала: ответы существуют где-то, за какой-то дверью, которую наглухо закрыло, заколотило ее сознание. Но что же такое страшное там кроется, из-за чего ее не отпускает этот кошмар? Почему у нее остались одни ощущения и никаких осязаемых образов? А эта подвеска? Энн сжала ее здоровой рукой, убежденная в том, что эта вещь для нее имеет большое значение. От одного прикосновения к подвеске она сразу успокаивалась. Только вот что за тайна с ней связана? Что она собой представляет?
С тех пор как Энн заперли здесь, с тех пор как лишили вестей из внешнего мира, ее особенно сильно мучили все эти вопросы. Она не получала никаких писем и не имела возможности отправлять их сама. Неведение терзало девушку, и только во время богослужений ей удавалось немного отвлечься.
Энн удержалась от слез. После смерти матери в ней что-то надломилось. И это «что-то», не позволяя горю согнуть ее, беспрестанно клокотало внутри, стремясь вырваться на волю. Откуда в ней это неистовство — в ней, которая прежде была веселой и кроткой? Виной ли тому слова отца? Но каким образом Энн могла быть причастна к смерти матери? Даже если она и подозревала, что от нее скрывают нечто с этим связанное, даже если она чувствовала, как сильно ее отец ненавидит Эмму де Мортфонтен, — что она-то сама такого сделала, чтобы оказаться во все это замешанной?
Девушка горестно вздохнула. Она уже перебрала тысячу гипотез. В том числе и такую, согласно которой ее мать оказалась свидетельницей некоего преступного деяния и потому вынуждена была бежать из Ирландии. Этим можно было бы объяснить и отказ матери говорить о прошлом, и кошмар, который преследовал ее саму. Энн прекрасно видела, что мать дрожит от страха перед ее настойчивым желанием узнать правду. Может быть, именно этого она и не смогла вынести? Энн побледнела. А что, если ее мать предпочла покончить с собой, лишь бы не открыть ей всего? А что, если на самом деле отец наказал ее именно за это? Энн схватилась за живот — ее раздражало, что он так распух, раздражало собственное волнение, и еще больше раздражало то, что она трепещет перед тенями.
Она встала и вышла в коридор. Нет уж, на этот раз мать-настоятельница ее выслушает, пусть даже ее потом накажут за то, что она силой к ней вломилась, — подумаешь, одной неприятностью больше!
— Я требую встречи с моим отцом! — злобно выкрикнула Энн, стукнув кулаком по столу настоятельницы.
Та, безжалостно непреклонная, высокомерно и равнодушно смотрела на нее, сидя прямо, едва касаясь спинки стула и сложив руки на животе.
— Незачем себя калечить, Энн, — сказала она холодно. — Устав нашей общины строг. У вашего отца были свои причины для того, чтобы заставить вас подчиниться этому уставу, и мне безразлично, хотели вы этого или нет. Я повинуюсь распоряжениям, которые он мне оставил. Со временем вы привыкнете к здешней жизни, как ваши подруги.
— Никогда! — взорвалась Энн. — Как вы только можете воображать, будто мне понравится жить в этой тюрьме?
— Поговорите об этом с монахинями. Господь любит испытывать тех, кто Ему предан. Поверьте мне, вскоре вы благословите Его за великую доброту.
— Как я могу это сделать, если от мерзкой еды, которой меня здесь кормят, с души воротит, если меня выворачивает наизнанку, едва я успею ее проглотить, и живот вон как раздуло?
Взгляд настоятельницы скользнул по округлости, которую Энн подчеркнула, обтянув платьем. Монахиня тотчас побледнела.
Девушка обрадовалась:
— Вот видите, до чего меня довели ваши лишения! Я требую, чтобы моего отца об этом известили! Я требую, чтобы меня отсюда выпустили!
— И в самом деле, вижу, — согласилась настоятельница, не сводя с нее недоброго взгляда. — Возвращайтесь в свою келью и не тревожьтесь, дочь моя. Я немедленно извещу вашего отца о том, сколь велики ваши прегрешения.