«Да, любимый, и только тогда начинается спектакль! Подай мне, пожалуйста, пудру...»
Сегодня Вера рассказала мне, что всякий раз, выходя на сцену, актер выбирает в зале всего одного зрителя, и только тогда по-настоящему начинается спектакль. Верочка рассказала мне, что историю можно рассказать только одному зрителю, что актеры знают это и всегда рассказывают ее только одному и никогда всем, ибо, если попытаться рассказать историю всем, она точно не тронет никого…
Помнишь, ты сказала мне: «Подай пудру...»
Ты сказала это по-русски, и, услышав тебя, я на мгновение замер. Разглядывая тебя, я понял вдруг тогда, что совершенно переменился. Не запятая, но точка. Действие законченное, свершившееся.
Я должен быть счастлив, но чувствую страх. Кажется, в моей жизни наконец все налаживается, но я ощущаю пустоту. Что-то во мне навсегда сломалось. Я есть самолет, который еще можно разобрать на запчасти, но который уже никогда не полетит. Я ржавчина, которой суждено стоять на окраине аэродрома. Где-то там, глубоко в груди, постоянно давит. Мне кажется, что повсюду ямы. Я боюсь упасть, гуляя парижскими улицами, я страшусь свалиться в Сену или провалиться в незакрытый люк. Вокруг неожиданно совершенно в моей жизни наступил какой-никакой, но все же спокойный мир, однако я чувствую, что эта тишина есть предвосхищение нового боя. Я смотрю в ее серые глаза, и мне постоянно страшно. Я очень устал. Мне хочется отдохнуть, мне хочется вернуться домой. Мне хочется быть ребенком, мне хочется сесть на колени к предавшему меня отцу. Мне хочется, чтобы отец обнял меня. Мне страшно, что прилетит новый осколок, я знаю, что этот дикий век не любит меня. Перманентно я ожидаю беды. Я боюсь, что меня выдворят из Франции, я боюсь, что не смогу работать. Мне ежеминутно боязно, что Вера опять бросит меня и где-то там, далеко-далеко в России, умрут отец или мать, а я не смогу приехать на их похороны. Я стараюсь говорить только в настоящем времени, потому что меня страшит будущее, и, конечно, потому, что каждый день все отчетливее я понимаю, как, словно болезнь, мутное прошлое поедает меня. Я знаю, что ничего хорошего мне ждать не приходится, что за новым поворотом всего-навсего мое прошлое, а значит, беда…
В то утро ты сказала слово «пудра» по-русски, но революция и война, эмиграция и Париж сделали так, что я услышал его по-французски. Очнувшись словно, я выполнил твою просьбу, но осознал вдруг, что отныне и всегда, отныне и всегда теперь буду слышать это слово по-французски. Война сделала из меня человека, который слышал слово «пудра» по-французски, потому что по-французски слово «пудра» означало порох.
АВТОБИОГРАФИЯ
Я, Перепелица Павел Андреевич, родился в 1913 году в селе Титовка, Шебекинского р-на, Курской области в семье рабочего.
В 1929 году окончил семилетку и в этом же году поступил в Воронежский геологоразведовательный техникум. По окончании второго курса техникума — Воронежским Обкомом Комсомола был мобилизован на исследовательскую работу магистрали Москва — Донбасс, где проработал до сентября 1932 года.
После окончания техникума Воронежским Обкомом Комсомола был послан на работу в политотдел Шебекинской М.Т.С., где проработал в качестве замредактора политотдельской газеты «ЗА КОММУНИЗМ» до сентября 1934 года.
В 1934 году поступил учиться на горный факультет Харьковского инженерно-экономического института, который окончил в 1938 году, без защиты диплома (диплом защищал в 1940 году, то есть уже во время работы в органах НКВД).
В марте 1938 года ЦК ВКПб был мобилизован в органы НКВД
В сентябре 1938-го окончил Центральную школу НКВД, после чего был направлен в Центральный аппарат НКВД СССР, где работаю по настоящее время.
В Комсомоле состоял с 1926 по 1938 год. В Партии с сентября 1939 года.
Жена — студентка Московского института иностранных языков. В настоящее время обучение прервала.
Дочь — один год, сын — новорожденный3
Провалившись в воспоминания, я не замечаю, как заканчивается пятый допрос. В тот поздний вечер Перепелица больше пишет, чем говорит. Я смотрю на «ресницы» его кабинета и вспоминаю Париж. Когда меня выводят из камеры, мне так радостно и тепло, что я даже придумываю себе игру, обманываясь, будто ведут меня не коридорами саратовской тюрьмы, но бесконечными парижскими катакомбами. Впрочем, место-то по сути одно, даже табличка парижская нам здесь бы подошла:
Остановитесь, тут царство смерти
В ночь после пятого допроса я засыпаю совершенно счастливым человеком, потому что непрерывно думаю о тебе, моя милая…
Допрос шестой #
