Я знаю, ты сильный, ты всё поймешь. Я хочу быть актрисой на сцене, но не в жизни. В этой стране я не смогу стать той, кем хочу. Я никогда не смогу выучить этот язык, я никогда не смогу говорить на нем без акцента, а значит, и играть здесь я никогда не смогу. Выступать же в белоэмигрантских кафе я считаю для себя унизительным...
К сожалению, человек становится пленником не только своего места рождения (из которого еще можно сбежать), но и в большей степени пленником собственного языка. Родись я в Брюсселе или в Женеве, мы, вполне возможно, и сегодня заснули бы с тобой вместе, но нас разлучает культура. Без русского языка я мертва! Жить в Париже женой таксиста, зарабатывая на хлеб мытьем полов или вязаньем, я, прости, не могу — уж точно не для этого я была рождена и не я виновна, что твоя жизнь складывается так. У тебя своя судьба, Петя, а у меня, выходит, своя…
Я знаю, что ты захочешь узнать, кто он, — скажу только, что он человек порядочный и настоящий коммунист. Ты его однажды видел. Ничего такого, запретного, о чем ты теперь думаешь, нас не связывает. Напротив, будучи человеком новым и честным, он всего только и желает, чтобы в новой Советской стране я могла быть полезна простому зрителю и реализовала бы себя. Порадуйся за меня, Петь, ведь теперь я буду большой Советской Актрисой!
P.S.
За мной ни в коем случае не едь! Ты же знаешь, тебе туда нельзя! Ничего хорошего тебя там не ждет. В Москве тебя обязательно арестуют и убьют!
Живи здесь, как позволяет жизнь. Живи здесь и радуйся за меня! Живи здесь и знай, что я счастлива, что я играю и что в начале каждого спектакля я нахожу тебя в первом ряду…
Ну, вот и закончилось место…
Возвращение в Союз отняло не один месяц. Время сомнений и тревог. Пожалуй, никогда ранее я не был таким нервным и разбитым. Я писал запросы в консульство в Лондоне и тотчас разрывал их, пытался найти лазейки в Литве и не выходил на связь. Ежедневно накручивая круги по Парижу, я желал зацепиться взглядом за знакомого старика и, наконец повстречав его, несколько раз проезжал мимо. Садясь на лавочку возле крематория, я мог часами смотреть на серый дым и мечтал теперь лишь о том, чтобы мне поскорее удалось испепелить все мысли о тебе.
Два начала сражались во мне: красное и белое, циник и преданный мальчишка, мужчина, прошедший войну, и юноша, который не мог отпустить любовь. Месяц, два, год меня мучила такая простая сложность. Форменная нелепость — простив этому веку всё, что он сделал со мной, я не мог простить тебя. Любовь не проходила. Каждый день меня не покидало ощущение, что без тебя я рассыпаюсь на миллиарды песчинок злой пыльцы.
«А может, не стоит? Если я и доберусь до Социалистического рая, то, как правильно заметила Вера, меня тотчас арестуют. Хорошо, если не расстреляют уже в порту. Прежде чем упасть на колени и молить о пощаде, я должен зарекомендовать себя. Мне надобно искупить грехи. Государство, в котором формально я никогда не был, считает меня предателем, а значит, чтобы доказать Советскому Союзу обратное, я должен предать кого-нибудь еще».
Я оказался гораздо слабее, чем думал. В моем, казалось бы, потухшем сердце живет вулкан, который каждый день продолжает дымить. Предательство Веры сводит меня с ума. Я злюсь на нее и в то же время очень люблю. С момента ее отъезда прошло уже столько времени, а я все не могу понять, как после всего, что мы пережили, она смогла так поступить? Что в ее сердце? Что в душе? Что на уме? Я не понимаю, как моя собственная Вера может так зло предать меня?
Иногда я пытаюсь убедить себя, что ничего особенного в этом нет, что она только и сделала, что уехала, что жизнь длинная и мы обязательно вновь встретимся, но это не успокаивает. Мне больно. Я хочу быть с ней и летать, я скучаю по небу и ее рукам…
Теперь я понимаю, что любовь — это единственная вещь на свете, про которую нельзя сказать: «Но не более того»…
Наверное, если бы отец мой был жив, это могло бы остановить меня, но незадолго до твоего бегства сестра прислала письмо, в котором сообщила, что папы больше нет. Человек, которого все эти годы я продолжал бояться, человек, перед которым так хотел оправдаться и которому хотел всё объяснить, наконец отпустил меня. Кажется, это был один из самых печальных и в то же время радостных дней в моей жизни.
Так, в один из вечеров я резко ударил по тормозам и, остановившись на набережной, выбежал из машины. Словно голубь, старик отскочил от края тротуара. Узнав меня, он отдышался и успокоился. Мы отошли в сторону и закурили на берегу Сены, словно давние приятели.
«Что вам от меня нужно?»
«Я передумал...»
В произошедшие во мне перемены старик, конечно, не поверил. По долгу службы ему надлежало подозревать и сомневаться.
«С чего вдруг такие качели?»
«Вы можете меня проверить», — почувствовав недоверие, спокойно ответил я.
