— Синьор Перпиньяно, — сказал он, по обыкновению холодно и решительно, — вы думаете, капитан и дальше будет шататься возле нашего убежища?

— Вполне возможно, — ответил венецианец.

— Ладно, пойду и убью его. Одним врагом и одним турком станет меньше.

— Эль-Кадур! — крикнула герцогиня. — Ты хочешь на всех навлечь беду?

— Я никогда не промахиваюсь, когда стреляю, госпожа, и запалить фитиль — пустяковое дело, — отвечал дикий сын Аравии.

— Но выстрел может привлечь дозор янычар, и тебя схватят.

— Что мне моя жизнь, когда дело идет о помощи госпоже? Разве я не твой раб?

— Они могут обнаружить и наше убежище.

— Я на них наброшусь с ятаганом и поломаю их мечи, — сказал Эль-Кадур, глядя на герцогиню сверкающими в полутьме глазами. — Я отступился от веры предков, я христианин, но достоинства не потерял: мой отец был великим аравийским воином, и я ему в этом не уступлю, госпожа. Я его сын. Он доблестно принял смерть, с оружием в руках защищая свое племя. Так почему же я не могу умереть, защищая дочь человека, который вызволил меня из рабства?

Араб выпрямился, откинув назад плащ, возвращенный лейтенантом, и в дымном красноватом свете факела его фигура обрела гигантские размеры. В руке он крепко сжимал ятаган, и лезвие посверкивало яркими искрами.

Казалось, сын пустыни превратился в льва, гораздо более свирепого, чем Дамасский Лев.

— Я его убью, — в исступлении повторял араб. — Он — соперник… синьора ЛʼЮссьера!

— Ты не выйдешь отсюда, — властно сказала герцогиня. — Повинуйся!

Эль-Кадур выронил ятаган.

— Повинуйся мне, мой верный Эль-Кадур, — повторила она гораздо мягче. — Ты должен меня охранять.

При этих словах свирепое выражение слетело с лица араба, как по волшебству.

— Да, госпожа, я впал в безумие, — проговорил он, медленно опустившись на камень. — Я потерял осторожность.

Из темного угла послышался голос папашы Стаке:

— Клянусь китовой тушей! Что, в Фамагусте вообще невозможно уснуть? Эти собаки-турки вечно устраивают дьявольский грохот своими ятаганами.