Он быстро свернул назад и, двигаясь в темноте почти на ощупь, бросился к нескольким лачугам, совсем засыпанным камнями.

— Они должны быть где-то здесь, — проговорил он, перелезая через полуразвалившуюся стенку.

Сдвинув несколько камней, он оказался перед маленькой решеткой, прижался лицом к прутьям и несколько раз позвал:

— Папаша Стаке! Папаша Стаке!

Сначала никто не ответил, потом откуда-то из глубины погреба раздался глухой, хриплый голос:

— Это вы, лейтенант? Долго же вас не было. Я уж думал, вам отрубили голову или посадили на кол.

— Открывай засов, старина. А как там Симоне, жив еще?

— Еле живой, лейтенант, медленно помирает от голода и страха.

— Вылезайте быстро: скоро у вас будет и более надежное убежище, и еда.

— Ох, от этих двух слов кровь сразу быстрее побежала по жилам, — прохрипел голос. — Я поставлю двадцать свечек святому Марку и четыре — в церкви Святого Николая. Вставай, Симоне, шевели ногами, мой мальчик, если хочешь погрызть сухарика.

Засовы открылись, и оба, старик и молодой парень, с трудом протиснулись в дверцу.

— Идите за мной, папаша Стаке, — сказал лейтенант. — Опасности нет.

— Клянусь всеми хорватами Катара, у меня ноги подгибаются, синьор лейтенант, и сдается мне, что и у Симоне они не крепче моих.

— Это с голодухи, — уточнил его товарищ.

— Плохой ты моряк, — сказал старик, силясь улыбнуться.

— Пошли скорее, пока нас не застукал какой-нибудь патруль, — скомандовал Перпиньяно.

— Если вы о турках, то надо удирать. Мне что-то не улыбается быть посаженным на кол.

— Тогда ноги в руки, папаша Стаке.

Они отошли от домика и почти бегом бросились к башне, которая смутно виднелась в темноте. Все трое вскарабкались на груду обломков, затем Перпиньяно отвалил камни и пропустил обоих моряков внутрь.

— Это мы, Эль-Кадур, — сказал он.