На ступенях церкви сидел албанец. Заметив араба, он наставил на него мушкет с зажженным фитилем и спросил:
— Ты кто и куда идешь?
— Ты же прекрасно видишь, что я араб, а не христианин, — ответил тот. — Я солдат паши Хусейна.
— А что тебе здесь надо?
— Мне надо передать срочный приказ Дамасскому Льву. Можешь сказать, где он расположился?
— Кто тебя послал?
— Мой паша.
— Я не знаю, Мулей-эль-Кадель, может, уже спит.
— Но еще нет и девяти.
— Он пока не оправился от раны. Но я тебя пропущу. Он расположился в одном из этих домов.
Часовой загасил фитиль своей аркебузы,[6] закинул оружие за плечо и направился к маленькому, невзрачному домику со стенами, изрытыми снарядами и бомбами мусульман. Перед домом дежурили двое чернокожих рабов геркулесового телосложения и две огромные арабские собаки.
— Разбудите вашего хозяина, если он уже отдыхает, — сказал албанец двум часовым. — Здесь посланец паши Хусейна, он хочет с ним поговорить.
— Хозяин еще не спит, — ответил один из рабов, подозрительно взглянув на араба.
— Тогда иди предупреди его. С пашой шутки плохи, да к тому же он водит дружбу с великим визирем.
Один из рабов вошел в дом, а второй остался на пороге вместе с псами. Немного погодя первый вышел и сказал арабу:
— Иди за мной, господин тебя ждет.
Эль-Кадур сжал под плащом рукоять ятагана и решительно шагнул в дом, готовый на все, даже убить сына могущественного паши Дамаска в случае опасности.
Турок ждал его в одной из комнат первого этажа, очень скромно обставленной и освещенной всего одним факелом, вставленным в оплетенную глиняную бутыль. Он был бледен, рана еще не полностью зажила, но все равно он был неотразимо красив — с огромными черными глазами, достойными озарить лицо любой из гурий магометанского рая, и изящно закрученными усиками.
Хотя он еще не оправился от раны, на нем была сверкающая стальная кольчуга, перетянутая на бедрах голубой перевязью, на которой висели сабля и богато убранный ятаган с золотой рукоятью, украшенной бирюзой.
— Кто ты такой? — спросил он араба, сделав рабу знак удалиться.