В 1928 г. Матьез был избран иностранным членом-корреспондентом АН СССР. Можно согласиться с Т. Кондратьевой, охарактеризовавшей его как «уважаемого и признанного в то время властителя дум советских историков»[334]. И не только историков. Огромная популярность, которой он заслуженно пользовался среди советских читателей, позднее нашла свое отражение даже в художественной литературе. Оказавшийся в сталинской ссылке литературный герой А. Рыбакова А.П. Панкратов, выпускник Транспортного института, в 1935 г. просит у матери прислать ему из Москвы переведенные на русский язык книги Матьеза, наряду с книгами академиков Е.В. Тарле, Лукина и др.[335]
Однако волею обстоятельств на рубеже 1920-1930-х гг. дружественные отношения Матьеза с советскими коллегами резко ухудшились и вскоре были окончательно прерваны. Причины этого разрыва имели исключительно политическую подоплеку. Карьера Матьеза, профессионального историка, свидетельствует о том, что был он неравнодушен к событиям, происходившим на политической сцене как во Франции, так и далеко за ее пределами: даже в годы молодости он, по собственному признанию, декламировал невиновность А. Дрейфуса[336].
От взора Матьеза, пристально следившего за развитием событий в Советской России, не ускользнуло формирование в 1920-х гг. механизмов власти сталинского тоталитарного режима, сопровождавшееся крайней политизацией и идеологизацией советской историографии. Недовольный подобными переменами в стране Советов, приведшими к полному исчезновению там зачатков демократии, Матьез еще в 1922 г. вышел из рядов ФКП и порвал отношения с Третьим Интернационалом[337]. По мере упрочения в СССР тоталитарного режима критика Матьеза стала звучать все громче. В начале 1930-х гг. он присоединился к протестам, с которыми его французские коллеги выступали против имевших место в СССР политических процессов[338].
Больше всего советских историков озлобило выступление Матьеза в ноябре 1930 г. против репрессий, которым подвергся его друг Тарле[339], арестованный в январе того же года по так называемому академическому делу[340]. Поддержка, оказанная Матьезом Тарле, которого он признавал «одним из историков, принесших наибольшую славу русской науке»[341], но которого советские историки-марксисты тогда считали не только «буржуазным историком», но и «контрреволюционером», участником «монархического заговора против советской власти»[342], «классовым врагом на историческом фронте»[343], не могла остаться ими незамеченной. Именно это выступление Матьеза послужило поводом для начала острой полемики между ним и советскими историками, в ходе которой он резко осудил сложившуюся в СССР политическую систему как «тиранию», губительную для свободы и демократии[344]. Под огнем его критики оказалась, в частности, советская историческая наука. Признавая советских историков всего лишь орудием в руках правительства, Матьез констатировал превращение советской историографии в «служанку лжи»[345], в априорную догму, «которая и является своеобразным марксизмом, понимаемым и применяемым на манер катехизиса»[346].
12 декабря 1930 г. Лукин и его ученики Р.А. Авербух, В.М. Далин, Н.П. Фрейберг, С.Д. Куниский, С.М. Моносов, Я.В. Старосельский и С.П. Завитневич обратились к Матьезу с открытым письмом, в котором подвергли резкой критике эволюцию его взглядов по отношению к СССР и советской марксистской науке[347]. За этим обращением последовали критические статьи Лукина и некоторых его учеников, обрушившихся на Матьеза с ничем не обоснованными политическими обвинениями[348]. Изменение его отношения к СССР и советской исторической науке эти «критики» связывали с успехами социалистического строительства, вызвавшими ненависть в капиталистических странах и повлиявшими на умонастроения и поведение мелкой буржуазии, к «представителям» которой причислили и Матьеза. Таким образом, вчерашние поклонники Матьеза обвинили его в присоединении к «общему антисоветскому хору», оказании услуг французскому империализму и переходе в лагерь врагов СССР[349].
В ходе этой отнюдь не научной дискуссии[350] Матьез опроверг политические обвинения и квалифицировал своих оппонентов как «сталинских историков», «пророков» нового бога – Сталина, лишенных возможности «видеть правду»[351]. Советские же историки, убежденные в том, что марксизм – «единственный метод, гарантирующий подлинное научное исследование событий конца XVIII в.»[352], радостно согласились с такой, более чем лестной, на их взгляд, оценкой. Так, Ц. Фридлянд, констатируя «не только политическое, но и научное падение» Матьеза, выразил, тем не менее, ему свою признательность за этот, по его убеждению, комплимент: «Называя нас “сталинскими историками”, он тем самым утверждает, что наши исторические работы служат делу генеральной линии партии»[353].
Острие критики Матьеза и в самом деле было направлено главным образом против политизации советской исторической науки, всецело превратившейся в послушное орудие власти. Скованные же «цепями» марксистской идеологии, советские исследователи, по его словам, лишь «прославляли свое рабство»[354]. Матьез, понимая неизбежно трагические последствия подобной ситуации для развития исторической науки, писал в этой связи: «В России Сталина нет больше места независимой исторической науке, науке свободной и беспристрастной, просто науке. История, в особенности ныне, лишь отрасль пропаганды»[355]. Как верно заметил в этой связи А.В. Гордон, «нескрываемая ее [советской науки. –
В данном отношении мне хотелось бы обратить внимание на следующее обстоятельство. Во время перестройки некоторые авторы, ссылаясь на этот пример и на выдвинутую советскими историками 1920-1930-х гг. концепцию якобинской диктатуры, однозначно одобрявшую все имевшие место за годы Французской революции эксцессы, с язвительной иронией упоминали о трагической судьбе тех, кто, восхваляя Робеспьера или якобинский террор, сам вскоре стал жертвой сталинских репрессий[357]. Писавшие это почему-то не задумывались над тем, что речь шла о коллективном менталитете целого поколения исследователей, над головой которых уже был занесен меч сталинизма.
В историографии Французской революции полемика Матьеза с советскими историками на протяжении десятилетий оставалась вне поля зрения исследователей. Зарубежные ученые не касались ее из-за незнания русского языка. Даже Ж. Годшо в обстоятельном очерке, посвященном жизни и деятельности Матьеза, ограничился лишь несколькими краткими строками, посвященными разрыву его отношений с советскими коллегами[358]. В меру своих возможностей эту полемику осветил лишь Дж. Фригуглиетти[359].
Не лучше была ситуация и в советской науке в целом, поскольку ее представители избегали обсуждения тех печальных событий, столь ярко высветивших идеологическую ангажированность марксистско-ленинской историографии. Советские историки, даже обращаясь к биографиям оппонентов Матьеза[360], обходили молчанием эту страницу их деятельности.
Одной из причин того, что полемика Матьеза с советскими коллегами была предана в СССР почти полному забвению, стала также и эволюция взглядов советских историков-марксистов, включая тех, кто в свое время принял участие в дискуссии. Под влиянием произошедших после смерти Сталина перемен в Советском Союзе и трагических поворотов собственной судьбы некоторых ученых их отношение к зарубежным исследователям существенно смягчилось, особенно к историкам левого толка. Это, в частности, выразилось в проявлении почтительного отношения к памяти Матьеза со стороны его бывших оппонентов. Былые разногласия были скрыты завесой молчания. Характерно, что в начале 1960-х гг. составители собрания избранных трудов Лукина (А.З. Манфред, В.М. Далин и др.) сочли целесообразным включить в первый том этого издания только рецензии Лукина на книги Матьеза, написанные до разрыва отношений[361], и воздержались от переиздания антиматьезовских выступлений академика.
Примечателен пример Виктора Моисеевича Далина. Ученик Лукина, он в 1920-1930-х гг. страстно выступал против любых отклонений от марксистской интерпретации Французской революции и в соответствии со своими научными и политическими убеждениями подписал упомянутое выше коллективное письмо к Матьезу, А уже в 1970-1980-х гг. Далин как в устных выступлениях, так и при общении с учениками тепло вспоминал о личных встречах с Матьезом во время своей единственной научной командировки во Францию в 1929–1930 гг. и называл его. наряду с Лукиным и В.П. Волгиным, одним из своих учителей [362]. Именно Далин написал статьи о Матьезе для советских энциклопедий[363]. При этом за долгие годы моего общения с Далиным я ни разу не слышал, чтобы он хотя бы словом обмолвился о той полемике и тем более о своем участии в ней. Это была такая страница его биографии, которую он предпочитал не предавать гласности и которую обошел молчанием в своей книге об историках Франции[364]. Однажды, летом 1983 г., в нашей беседе Виктор Моисеевич с большой досадой и сожалением упомянул о своем субъективном отношении к Тарле в те далекие годы. Полагаю, что столь же он глубоко сожалел и о своем выступлении против Матьеза.
Кроме того, упорное молчание советских историков о былой полемике с Матьезом могло быть вызвано и их нежеланием подвергать критике взгляды советских участников той дискуссии, пятеро из которых (Лукин, Фридлянд, Старосельский, Далин и С.А. Лотте) сами стали жертвами сталинских репрессий. Советские историки постсталинской эпохи прекрасно понимали, что резкая критика Матьеза их предшественниками и тем более выдвинутые против него неоправданные политические обвинения не выдержали испытания временем.
Да и ситуация в СССР в 1960-1980-х гг. не благоприятствовала объективному научному анализу высказанной Матьезом критики реалий советской действительности 1920-1930-х гг. и, в частности, идеологической ангажированности советской науки. Последняя ведь, по существу, по-прежнему оставалась под диктатом государственной коммунистической идеологии, и критические замечания Матьеза сохраняли в целом свою актуальность в эпоху так называемого застоя. В трудах советских историков, находившихся, как и прежде, в тисках жестокой цензуры, лишь однажды, да и то вскользь, было упомянуто о критике Матьезом той атмосферы, в которой развивалась советская историческая наука. Правда, сделано это было, как и прежде, в явно тенденциозном тоне. В биографии Лукина его ученик И.С. Галкин, воздерживаясь от обсуждения этой полемики по существу, фактически вновь выдвинул против Матьеза политические обвинения, отметив, что тот «дал неисторическую политическую оценку деятельности Советского государства, что привело к отчуждению между ним и Лукиным»[365].
Первые попытки объективного освещения полемики Матьеза с советскими историками были предприняты российскими историками лишь в постсоветский период, Отметим заслугу в этом В.А. Дунаевского, выступившего инициатором публикации в переводе на русский язык материалов, проливающих свет на указанную дискуссию. Речь идет о ранее не издававшейся переписке Фридлянда с Матьезом 1930 г., извлеченной из Архива РАН, и статье самого французского историка «Вести из Советской России», опубликованной в
В предисловии к публикации В.А. Дунаевский вкратце обрисовал сложившуюся на рубеже 1920-1930-х гг. политическую обстановку в Советском Союзе, которая стала причиной крутого поворота в отношении Матьеза к СССР и советским историкам. По сути, В.А. Дунаевский предпринял первую в отечественной историографии попытку объективной интерпретации той полемики. Несмотря на сдержанность его критики в адрес участвовавших в дискуссии советских историков, автор тем не менее охарактеризовал их выступления против Матьеза как «крестовый поход» и отметил, что французский исследователь «справедливо усматривал победу догматизма в советской исторической науке». Задаваясь вопросом о том, чем в своем выступлении против Матьеза руководствовались советские историки, В.А. Дунаевский назвал в числе их мотивов личные убеждения, а также пронизывавшие советское общество догматизм и конформизм[367].
Не менее интересны наблюдения А.В. Гордона, обратившего внимание на исключительно политический характер дискуссии, не имевшей даже отдаленного отношения к научной полемике. Он, в частности, подчеркнул не только правоту Матьеза, но и понимание им такой фундаментальной особенности советской исторической науки, как идеологизация и искреннее желание полностью интегрироваться в систему власти[368].
Таким образом, время – единственно объективный и беспристрастный арбитр – высказалось в пользу Матьеза, предрекавшего еще в 1930 г.: «Истина, которую нельзя никогда задушить, всплывет на свет однажды, даже в России. Пусть она мне отомстит»[369]. Истина отомстила, но не ему. Окончательно освободившись от идеологических оков и наконец-то получив возможность беспристрастно проанализировать ту дискуссию, отечественные исследователи подтвердили обоснованность суждений Матьеза.
За последние годы и во французской исторической науке наметились позитивные сдвиги в изучении полемики между Матьезом и советскими историками. В общих чертах она была освещена Т Кондратьевой[370]. Однако в специальной разработке этой темы пальма первенства, безусловно, принадлежит известным исследователям Флоранс Готье и Янику Боску, обратившимся к этому недостаточно изученному французскими историками сюжету в предисловии к переизданию книги Матьеза «Термидорианская реакция»[371].
Сам факт переиздания книги Матьеза, впервые опубликованной в далеком 1929 г.[372], свидетельствует о большом спросе, которым она и по сей день пользуется, и о неоспоримом значении вклада автора в изучение посттермидорианского периода Французской революции. В обстоятельном предисловии[373] авторы рассматривают деятельность Матьеза в разных ракурсах, подвергая его интерпретации основопологающих проблем Французской революции всестороннему критическому анализу. Освещаются также его разногласия с Оларом и с коллегами, в частности с Ж. Лефевром, по ряду ключевых вопросов трактовки термидорианского периода.