Майкл находится в главном отсеке, где на больных младенцев льется яркий свет, а медсестра бегает, торопливо запихав шариковую ручку в пучок на голове, и выполняет расчеты прямо на тыльной стороне руки. Майкл подключен ко всем вообразимым аппаратам, и большие, пыхтящие, сложные машины полностью окружили его. Он как маленькая точка, как атом в центре молекулы из учебника по химии. Майкл – глубоко недоношеный: его легкие еще не производят достаточного количества сурфактанта, кишечник еще не усваивает пищу должным образом, рефлексы не сформированы, он не может сосать грудь, его мозг не контролирует температуру. У него сильнейшее кровоизлияние в мозг. У него еще и ретинопатия недоношенных, заболевание, из-за которого ослеп Стиви Уандер. Когда я впервые встречаюсь с Майклом, замечаю узнаваемый пушок, как у подростков, страдающих анорексией, как у Оливии. Его кожа почти полностью прозрачная, а вся его ступня размером с ноготь моего большого пальца. Он постоянно хмурится, что делает его похожим на сварливого старика, и от него пахнет йогуртом.
– Майкл размером с полпачки сахара, но он такой сильный и столько раз избегал смерти, что мы называем его «мышью с девятью жизнями».
При сдаче смены медсестра написала «Могучий мышонок» на его доске.
– У нас не должно быть любимчиков, – говорит она, будто о собственных детях, – но мне он нравится.
Коллега рассказывает о его короткой трехдневной жизни. На его долю уже пришлось больше, чем большинству из нас когда-либо придется пережить: у Майкла был худший старт, какой только можно себе представить. Малыш был рожден наркозависимой от кокаина и героина, и у него сразу проявились признаки фетального алкогольного синдрома: характерные черты лица и слишком маленькая окружность головы, так называемая микроцефалия. Как и у всех младенцев в отделении интенсивной терапии, его история началась раньше, чем он сам. Некоторые дети рождаются с такими мизерными шансами на выздоровление, и все же сестринское дело научило меня, что всегда есть надежда. Прозвище Майкла «Могучий мышонок» говорит само за себя – у него может хватить воли к жизни, чтобы стать одним из немногих счастливчиков.
– Я пела ему всю ночь, кажется, мой голос заставил его нахмуриться, – смеется медсестра.
Именно такие действия медсестр, которые якобы не имеют смысла, играют важнейшую роль. Наряду с оказанием экспертной и научно обоснованной помощи, коррекцикей полиорганной недостаточности и реанимационными мероприятиями она прописывает ему песни и детские стишки. Интересно, слышит ли он ее? Я надеюсь, что это так.
Я мою руки и осторожно распутываю Майкла из всех трубок и проводов, чтобы поднять его как можно бережнее. Я хотела бы оставить его в покое на весь день, чтобы он отдыхал и рос, но его кожа такая тонкая, что на ней могут появиться следы и пролежни. Он дрожит. У него были судороги, которые мы лечили лоразепамом, поступающим в организм через маленький архаичный аппарат с циферблатом, настраиваемым с помощью ножниц. Я не раз резала себе руку, пытаясь с ним справиться (в настоящее время разработаны альтернативые и удобные машины).
Оказывается, дрожь Майкла – это не припадок. Это синдром отмены. Дети-наркоманы – обычное явление в отделениях интенсивной терапии новорожденных. Все, что большинство беременных воспринимает как само собой разумеющееся – витамины, отказ от курения, алкоголя, определеных лекарств, достаточный отдых, попытки избежать стресса, – практически невозможно, если мама страдает какой-либо зависимостью. Но из всех факторов, которые повлияли на Майкла во время беременности его матери, я бы предположила, что главный – это стресс. В то время как другие младенцы слышат успокаивающий голос, его пинали и кричали на него еще до рождения. Майкл буквально поглощал стресс, который пережила его мать. Домашнее насилие обычно впервые происходит во время беременности или случается чаще, если оно уже имело место в семье. Нерожденный ребенок подвержен риску стресса, беспокойства, недоношенности, инфекции и смерти. Акушерки и медсестры постоянно спрашивают о домашнем насилии на протяжении всей беременности женщины, но, конечно, некоторые пациентки никогда не видят акушерку и не контактируют во время своей гестации с медсестрой.
Спустя годы я посещаю тюрьму и вспоминаю отца Майкла Дэнни. Тюремные медсестры говорят мне, что никто не рождается плохим и человека нельзя судить по одному событию, какое бы ужасное преступление он не совершил. Я узнаю о проблемах, с которыми здесь сталкиваются коллеги, о сложных решениях, которые им приходится принимать. Эти медсестры невозмутимы и спокойны.
– Это самая автономная область сестринского дела, которую я могу себе представить.
У Гилла, тюремного медбрата, мягкий голос. На нем униформа и ремень, к которому прикреплена пара гигантских ключей. Но он излучает тепло и постоянно улыбается. Я представляла себе тюремную медсестру совсем не такой. Мне казалось, здесь работает кого-то серьезный, формальный. Но Гилл дружелюбен, расслаблен и болтлив.
Карьерные пути бесчисленны, и мы занимаемся всеми аспектами здоровья, которые Вы только можете себе представить – от психического до паллиативной помощи и злоупотребления психоактивными веществами.
– Жизни некоторых из этих людей… Трудно представить, что они окажутся где-то еще, – его лицо на секунду меняется, становится задумчивым, и в нем мелькает боль. – Бедняги.
Сочувствие прямо выгравировано на его коже. Я вижу, как искренне Гилл заботится о заключенных. Я узнаю от него, что 27 % из них находятся под присмотром медсестер, причем темнокожие мужчины на 26 % чаще, чем белые, остаются без ухода под стражей. Как мать чернокожего сына, о котором раньше «заботились» (в детском доме), я нахожу эти статистические данные поистине шокирующими и ужасающими. И как человек, я нахожу их поистине шокирующими и ужасающими. Как медсестра? К сожалению, я даже не удивлена. В уходе неравенство тоже колоссально. И медсестры ежедневно видят разделение и неравенство в нашем обществе, скрытое от глаз людей. Тем не менее есть люди, о которых несмотря ни на что заботились Гилл и такие же медсестры, как он. Я встречаю так много вдохновляющих медсестер. И я нахожу их в необычных местах.
Медсестры работают с каждым человеком. В нашем обществе есть гигантская сеть безопасности, состоящая из медсестер, социальных работников, полиции и сотрудников тюрем. Они выделяют самых уязвимых среди нас. Медсестры работают и с теми, кто попался в эту последнюю сеть: в системе правосудия и судебно-медицинской экспертизы они трудятся в полицейских изоляторах и тюрьмах, в центрах содержания иммигрантов, а также работают с теми, кто подвергся сексуальному насилию. Интересно, что привлекает медсестер в эту специализированную область нашей работы? Как они остаются непредвзятыми?
Судебно-медицинская экспертиза меня не привлекает. Я не хочу брать мазок из полового члена у потенциального насильника. Но одна из самых умных и талантливых медсестер, которых я встречала, объясняет тягу к судебной медицине, о которой я раньше не думала. Джесс, член Королевского института медсестер в Шотландии (
Мне посчастливилось встретить много впечатляющих коллег, но Джесс – одна из лучших. Она прирожденный лидер. Просто побыв рядом с ней, становится спокойнее. Наверное, точно так же думают ее пациенты и коллеги.
– Наша работа состоит в том, чтобы убедиться, что люди находятся в хорошем состоянии, что они в безопасности, сыты, что об их физическом и умственном благополучии позаботились, что они способны предстать перед судом, что обвиняемый и заявитель могли добиться правды и справедливости.
Я никогда не думала, что судебно-медицинская медсестра в полиции или в тюрьме будет иметь такое же влияние на ход судебного процесса, как адвокат по уголовным делам, но, конечно, как всегда, медсестры обладают скрытой силой.