Она, как и все здесь, наркоманка или завязавшая (лучше просто «человек», поправляет меня Рэйчел). Когда я спрашиваю о туалетах, мне говорят, что их нет, чтобы бездомные не поддавались искушению спрятаться и уколоться.
– Божественные макароны, – продолжает женщина.
Ее глаза не фокусируются, но речь кажется связной. Она одержима
– Это кажется очевидным, такая карта, но никто другой для нас этого не делал.
Я думаю, что большая часть ухода кажется очевидной, но понять, что людям на самом деле необходимо, сложно, это требует опыта, обучения и определенных личностных качеств.
Эта женщина мечется и не ест свой суп, но видно, как она уважает медсестер. Она дергается и пытается прислониться к тощему мужчине с татуировкой на лице. Я замечаю, что она не может ни на кого смотреть прямо. Ее взгляд бегает по комнате, как будто она боится, что глаза задержатся в одном месте. Сначала я подумала, что она пьяна, но дело не в этом (по крайней мере, не только в этом). Когда я устанавливаю с ней мгновенный зрительный контакт, этого достаточно, чтобы увидеть ее абсолютную боль.
– Мы не называем их пользователями наших услуг. Боже, я ненавижу этот термин.
Еще одна приходская медсестра, Барбара, проработала здесь целую вечность, она уже пенсионного возраста и, наверное, никогда не поменяет и не оставит место работы.
– Это наши друзья, – говорит она. – Наша семья. Мы ничем не лучше их. Любой из нас мог бы оказаться на их месте. Некоторых мы знаем 20 лет. Каждую неделю умирает по крайней мере один член нашей семьи. Мы часто ходим на похороны.
Так много медсестер ходят на похороны. Знать пациентов по 20 лет и считать их семьей, терять кого-то каждую неделю – на это требуется мужество, которого я не могу себе представить.
Женщина со знающими глазами, Рут, протягивает мне смеющегося ребенка, пока достает из коляски детское питание.
– Она великолепна, – говорю я.
Так и есть. Толстая, счастливая малышка, улыбающаяся каждому, кто щекочет ее. Рут целует ребенка, та визжит от восторга. Она открывает банку с детским питанием и аккуратно, по ложечке, кормит дочь. Малышка смотрит на нее именно так, как ребенок должен смотреть на маму – с абсолютной безусловной любовью. Я спрашиваю Рут о приходских медсестрах.
– Я сидела в тюрьме, и Барбара приходила ко мне каждую неделю в свой выходной. Она не пропускала ни одного визита. Именно она помогла мне стать хорошей мамой.
Я смотрю на Барбару. У нее розовые волосы и крестик на шее. Через несколько лет я встречусь с ее мужем, который будет смотреть на нее с такой любовью и гордостью, что я не смогу отвести от этой пары глаз.
– Как было в тюрьме? – спрашиваю я у Рут.
– Они заботились обо мне. Лучшее место, где я когда-либо жила.
Я просто разинула рот. Какой должна была быть жизнь этой женщины, чтобы так говорить? Рэйчел рассказывает мне, что 25–50 % бездомных когда-то находились под опекой. Этих людей система подводила с момента их рождения, и, в конце концов, они оказались там, где нет никакой защиты – на улице. Они на дне, и иногда все, что у них есть – это приходские медсестры. Я думаю о своем сыне. Я думаю о его биологической матери. Барбара проходит мимо и щиплет ребенка за щеку. В этой комнате так много любви, что воздух кажется пьяным.
После обеда здесь включают караоке. Мы поем отвратительные баллады и поп-песни, и присоединяются все, включая персонал. На огромном телеэкране отображаются слова, но большинство людей смотрит друг на друга улыбаясь. Это мой самый долгий зрительный контакт с бездомными. Рэйчел стоит впереди и дуэтом с одной из них поет
Я смотрю на всех по очереди. Но больше всего меня занимает Рэйчел. Я очарована ее радостью от того, что она делает других счастливыми, помогает им чувствовать себя цельными. Она любит их. И они ее любят. В самом деле, она самая добрая медсестра в Великобритании. Люди в этой комнате, наркоманы и преступники, танцуют, поют и переносятся в безопасное, счастливое место. На короткое время они перестают быть асоциальными, «пользователями услуг». Рэйчел права. Они просто люди. Как я, как вы. И даже как отец Майкла.