Затем она размотала клубок и вручила его следующему.

– А вы – социальный работник.

Дальше клубок передавался со словами «Вы – приемный опекун», «Вы – родные дедушка и бабушка ребенка» и так далее, пока в центре комнаты не образовалась паутина. Сложная и красивая структура, объединяющая людей, которые любят ребенка и участвуют в его жизни. Потом социальный работник перерезала все нитки гигантскими ножницами и вернулась ко мне. Она протянула мне кусок шерсти, одну прядь, и отдала второй конец женщине позади меня. Кому-то, кого я не могла увидеть.

– Каждый человек, которого вы когда-либо знали и любили, исчез. Каждый из них. Не только биологические родители, но и биологические тетушки, дедушки и бабушки, учителя, няни, соседи, социальные работники, приемные опекуны, приемные братья и сестры. Каждый. И теперь у вас только одна связь. Совершенно новая, с незнакомым человеком. Все остальные ушли.

Я провожу почти два часа, решая, что надеть. Нелепо. Но я не хочу усугублять ситуацию. Я знаю, что не могу сделать ее лучше, поэтому моя цель – хотя бы не ухудшить. Социальный работник постоянно говорит мне: «Это будет очень тяжело. Возможно, это самое сложное, что вам когда-либо приходилось делать». Она повторяет это как мантру, как будто ее обязанность состоит в том, чтобы помочь мне заранее понять эмоции, которые я буду испытывать, что, конечно же, невозможно. И моя одежда ничего не изменит. Я думаю о том, что должна чувствовать эта женщина. Представьте, что вы потеряли ребенка. Отдали ребенка на попечение. Разве такое можно вынести? Нам дали возможность познакомиться с биологическими родителями моего сына. Они хотят встретиться с нами, посмотреть, с кем будет жить их сын, которого власть имущие решили забрать на воспитание, пока ему не исполнится 18 лет. Сначала я отказывалась. Нет, я недостаточно сильна.

Я думаю об историях всех этих детей. Я понимаю, что, когда социальные работники и суды решают, что родные семьи не в состоянии обеспечить безопасность своих детей, как бы они ни старались, это всегда в интересах ребенка. Некоторые семьи, даже при огромной поддержке, не в состоянии воспитать ребенка так, как он того заслуживает. Я все это понимаю. Тем не менее я представляю себе истории собственной жизни, моей семьи, моих родителей. История моего сына началась еще до того, как я его узнала, и именно он будет решать, делиться ли со мной этими подробностями. Но теперь мне нужна уверенность в том, что я поступаю правильно.

В жизни не так просто обрести уверенность. Поэтому, в конце концов, я думаю о своем сыне и о том, что будет лучше для него. Я понимаю: ничто не может сделать ситуацию «лучше». И встреча с его биологическими родителями не сделает ее «хуже».

Я еще не общалась со своим сыном. Потенциальные приемные родители не видят своих детей до тех пор, пока не начнется процесс переезда. И это правильно: ребенка следует знакомить с семьей только тогда, когда все будет официально. Но у меня есть его фото. Фотография, на которой он ест торт, перемазавшись им с ног до головы. Еще одна на пляже: рядом с ним ведро и лопатка. Еще одна с кошкой на коленях. Да, у него есть любимая кошка по имени Сноуи. И он, и кошка выглядят неловко. На каждой фотографии он выглядит напуганным, что я замечаю гораздо позже. «Бедный, ему так страшно. Может, он ненавидит, когда его фотографируют?» – говорит мама. Вместо этого я сосредотачиваюсь на его ямочках, складках на руках, его вьющихся волосах. Я смотрю на фотографии так часто, что они начинают рваться по краям, и мне приходится делать их копии. Я хочу сохранить для него мои воспоминания «до». Его историю. Хочу подарить ему как можно больше воспоминаний. А для этого мне нужны подробности. Детали, которые не могут мне дать анкеты. Подарок для моего сына. Это единственное, что действительно будет иметь для него значение, когда он вырастет, я это знаю. Я хочу увидеть его биологических родителей хотя бы на несколько минут, запомнить их. Но больше всего я думаю о его маме. Она мать, как и я. За годы работы медсестрой я привыкла примерять чужую боль, но не представляю, как она, должно быть, себя чувствует. Мне сложно представить всю бездонную глубину ее боли.

Однако я хочу знать, чем она пахнет, как двигается, какой у нее голос. Конечно, я беспокоюсь, что буду чувствовать не только печаль, но и гнев. Я еще не встретила своего сына, но я уже люблю его как мать. Он всего лишь малыш, и все же его жизнь уже нарушена, и ни один ребенок не должен бояться, сидя с кошкой на коленях. Его глаза широко открыты. Мой сын все время настороже.

Мы встречаемся в офисном здании, в большом жарком конференц-зале. Мы с мужем, наш социальный работник, биологические родители и их социальный работник. Я опираюсь на мужа, когда мы входим в зал. Там сидит еще и третий социальный работник, я не знаю почему. Когда мы подходим к большому столу посреди комнаты, я смотрю в окно. Кто-то нарисовал пальцем на одном из грязных окон сердце. Интересно, кто это нарисовал: ребенок, который был в комнате, член семьи, приемная мать, такая же, как я, или социальный работник, как моя мама. Так много сердец побывало в одном месте, что возможно все.

Мы прибываем первыми, сидим и разговариваем с нашим социальным работником. Она продолжает бросать на меня пристальные взгляды: полагаю, проверяя, готова ли я к предстоящей встрече. Я так стараюсь не плакать, что глаза сохнут и чешутся. Она снова рассказывает мне, как все пройдет. Социальные работники любят все объяснять заранее. Я знаю, что они пытаются подготовить нас, но это больше похоже на попытку взять под контроль ситуацию, которую никто не контролирует. Здесь не будет происходить передача младенца, как мы часто видим в кино. Усыновление не имеет ничего общего с фильмами. Детей никто не отдает. В Великобритании их чаще всего забирают под опеку. «В усыновлении не бывает счастливого конца, – говорил мне друг, которого усыновили в детстве. – Это просто другой финал».

Мы с мужем сидим напротив биологических родителей, оба фальшиво улыбаемся и здороваемся. Муж ерзает, и я понимаю, что ему тоже тяжело.

– У вас есть вопросы? – спрашивает их мой социальный работник.

И они задают вопросы, которых я не ожидала. «Вы будете водить его в церковь?», «Вы научите его готовить?» В комнате становится все жарче, между моих лопаток стекает пот. Солнце заглядывает в окна, и я вижу полоску голубого неба. Странная встреча, от которой многое зависит. И я чувствую, что терплю неудачу во всех смыслах. Но вот время вышло, и они собираются уходить. Биологическая мать моего сына фыркает, смеется, потом извиняется.

– Я смеюсь, когда нервничаю, – объясняет она, – не знаю почему.

Итак, у нас есть одна общая черта. Я тоже смеюсь, и несколько секунд мы становимся просто двумя смеющимися женщинами. Муж смотрит на нас так, будто мы сошли с ума. Мы замолкаем.

– Вы расскажете ему о нас?

– Обещаю, – говорю я, хотя слова звучат так пусто.

Я чувствую такую сильную боль в животе, что чуть не сгибаюсь пополам. Я никогда раньше не испытывала ничего подобного. Все размывается. Социальный работник видит это и садится рядом со мной. Муж прижимает свою ногу к моей.

Социальный работник обращается к биологическим родителям.