Социальную работу, как и сестринское дело, почти невозможно представить со стороны. Сколько раз моя мама узнавала, что дети находятся в небезопасной ситуации, но из-за нехватки ресурсов ничего не могла с этим поделать? Сколько раз она, должно быть, совершала рутинный визит и уходила, зная, что над ребенком жестоко издевались или оставляли без должного внимания, просто потому, что ей некуда было его пристроить. Скольким биологическим матерям, которые отчаянно пыталась защитить своих детей и не отдавать их под опеку, сочувствовала моя мама? Она никогда не рассказывает подробностей о своей работе. Но я понимаю ее затравленный взгляд и восхищаюсь тем фактом, что, несмотря на все, что видела, она продолжает делать свою работу, почти не получая благодарности. Потому что, как она всегда говорит, дети – самые важные из всех людей. И я понимаю, сколько в моей маме твердости. Она самый добрый и сильный человек, которого я знаю. Мы обговариваем с ней каждую деталь. Я хочу пойти на усыновление с широко открытыми глазами. Мама выслушивает все мои опасения по поводу травмы усыновления, а затем напоминает о самом главном: травма от пребывания в семье, которая не может защитить и обеспечить своего ребенка, намного-намного хуже.

Детский онкологический дневной стационар оформлен максимально жизнерадостно: на стенах на уровне детских глаз нарисованы тропические птицы, рядом слоны и жирафы, а также буйвол, больше похожий на корову и непонятно как здесь оказавшийся. Здесь стоит телевизор, показывающий мультфильмы, и игровая площадка с игрушками и книгами, одну из которых жует малыш, одетый в миниатюрную больничную рубашку. Кажется, он может двигать только одной стороной тела. Женщина – возможно, его мама – сидит на пластиковом стуле и смотрит в окно.

Я следую за Полли в процедурный кабинет. Полли быстрая. Меня всегда впечатляло, насколько она спокойна и оптимистична, несмотря на то, что работает в детской онкологии. Но сегодня она не улыбается. Она закусила губу, будто вот-вот расплачется, и тревожно заламывает руки. Процедурный кабинет очень похож на кабинет поликлиники: узкая кушетка, пара полупрозрачных занавесок, шкаф с пластиковыми контейнерами с различными канюлями, флаконами с кровью, стерильными полосками, марлевыми салфетками и ватой.

На кровати лежит девочка-подросток, на шее у нее толстый красный след. Она явно взволнована и ругается с врачом, который сидит рядом и держит ее за руку. У нее стоит катетер Хикмана, по которому вводят химиотерапевтические препараты. Она худая и вся в синяках.

– Ее зовут Индия, – говорит мне Полли. – Она была госпитализирована с ОМЛ и пыталась задушить себя. Ее приемный опекун уже в пути.

ОМЛ, острый миелоидный лейкоз, – это раковая опухоль, поражающая преимущественно лейкоциты. Эти клетки крови помогают бороться с инфекцией и обычно вырабатываются в костном мозге упорядоченным и контролируемым образом, а затем созревают. При лейкозе этот процесс выходит из-под контроля, и клетки продолжают делиться в незрелом виде. Этот вид рака чаще встречается у детей, чем у взрослых. Но даже не рак стал причиной срочной госпитализации Индии.

– Привет, Индия, – я сажусь с другой стороны от нее, и доктор отпускает ее руку. – Я Кристи. Одна из медсестер.

Она начинает ругаться. Я обнимаю ее, но она отталкивает меня. Доктор, женщина, которую я не узнаю, встает.

– Я буду там, – говорит она, кивая в сторону медпункта, где стоит несколько компьютеров. – Ее нужно госпитализировать. Мы просто не знаем куда.

– Я никуда не хочу! – кричит девочка. Она поворачивается ко мне. – Я хочу домой!

– Ну, похоже, твой опекун уже в пути, – говорю я. – Я не думаю, что ты сможешь пойти домой сегодня, но, когда она придет сюда, Полли, я уверена, мы вместе с вами обеими составим план. Очевидно, ты неважно себя чувствуешь, – я указываю на след на шее.

Я уже вижу, что ей не нужна интенсивная терапия. Она в сознании и говорит связно. Качество голоса говорит мне о том, что у нее чистые и функционирующие дыхательные пути, а частота дыхания находится в пределах нормы. Но ей нужен индивидуальный уход, и отправлять ее домой небезопасно. Ей требуется медсестра, специализирующаяся равно на психическом и физическом здоровье. Как и все медсестры.

– Ты уже знаешь про меня? – спрашивает она.

– Только то, что мне сказала Полли, – я качаю головой.

– Я повязала ремень на шею, – говорит она, указывая на красную линию, и резко начинает кричать и биться головой о стену. – Я просто хочу умереть!

Шишка на голове появляется почти моментально. Я зову на помощь. Пытаюсь удержать Индию, но она отмахивается от меня и кусает свой катетер Хикмана. Я кричу громче и снова нажимаю на аварийный звонок. Ее катетер идет прямо в крупный кровеносный сосуд, и если она прокусит его, то может истечь кровью и умереть.

– Перестань, Индия, – говорю я и снова зову на помощь.

Полли врывается обратно, за ней вбегает еще одна медсестра. Они берут Индию за руки (та уже так слаба, что не может сопротивляться) и сидят рядом, пока ее дыхание не замедляется.

– Очевидно, – говорит Полли позже, когда Индия не слышит, – ей нужен индивидуальный уход. Психиатрическая интенсивная терапия. Проблема в том, что психиатрическое отделение у нас не принимает детей, проходящих курс химиотерапии, а отделение интенсивной терапии не оборудовано для ребенка с проблемами психического здоровья. Мы обсудили все варианты госпитализации, но на сотни миль не оказалось ни одной свободной кровати, по крайней мере в ближайшие семьдесят два часа. Что же нам делать?

– Уж извините за такую проблему, – кричит Индия, – за мой рак!