– Кто-нибудь присматривает за Берти, пока ты в больнице?

– У моей соседки есть ключ. Она сказала, что даст ему еды.

Я рада хотя бы этому. Нередко о домашних животных просто забывают. Часто питомцы являются для пациентов членами семьи, и то, что за ними не ухаживают, может вызывать стресс, поэтому медсестры идут и кормят кошек. Однажды медсестра даже забрала домой собаку пациента, после того как тот перенес инсульт. Иногда она приводила собаку больному в отделение реабилитации.

Мартин откладывает книгу, и его лицо меняется. Он смотрит на свои руки, и я вижу в его глазах шок, как будто он вспомнил что-то действительно важное. Они наполняются слезами, и он смотрит на меня.

– Как я сюда попал? Там была полиция, я помню полицию, – он раскачивается взад-вперед, пытаясь вспомнить.

Я слишком напугана, чтобы что-то ответить, вдруг я скажу что-то не так. Теперь Мартин навсегда останется в списке сексуальных маньяков. Он поправится и только тогда поймет, что делал, когда ему было очень плохо. Вещи, которые он не мог контролировать. Поступки, которые вполне могут определить всю его дальнейшую жизнь. Может быть, он уже понимает. Я стою напротив него и пытаюсь придумать, что сказать. Но не могу. Мартин смотрит на меня с ужасом: я вижу в его глазах, что ему становится лучше, и он что-то вспоминает. Мне было очень грустно заботиться о мистере Джордже. Но, несмотря на то, что я осуждала Мартина, его поведение и болезнь, прежде чем узнала его, теперь я отворачиваюсь, чтобы скрыть слезы. Я никогда не видела такого сломленного человека.

Медсестры психиатрической службы понимают непредсказуемость жизни. Они знают, что любой из нас может заболеть так же, как мистер Джордж или Мартин. Это могло случиться со мной. Или с вами. Я изо всех сил пытаюсь справиться с этим знанием. Сомневаюсь в своей способности быть медсестрой или получать удовольствие от работы с ее грязью и мраком. Квалифицированные медсестры настолько профессиональны, опытны и подвижны. Они философски относятся ко всему и так добры. Должны же они страдать? Я думаю, не бросить ли мне кормить грудью. Но мне удается снова найти свою улыбку, свой смех.

Сегодня моя работа заключается в том, что я заполняю документы о поступлении, как студентка-медсестра. Я даже рада этому. Моя первая пациентка – Ава – болела в детстве, но с помощью поддержки и правильной терапии поправилась. Только когда она начала изучать право, то снова серьезно заболела, и у нее диагностировали расстройство личности, а также депрессию и генерализованное тревожное расстройство. Трудно представить, что на такую молодую женщину, всего на несколько месяцев моложе меня, навешали столько ярлыков. Интересно, поможет ей терапия? Я представляю, как эти диагнозы прилипли ко мне. Прокручиваю в голове слово «беспорядок» и слышу эхо хаоса. Я тоже хаотична. Кто из молодых людей не такой?

У меня масса вопросов, но Ава слишком больна, чтобы ответить на любой из них. Лицо у нее усталое, грустное и растерянное. Ей начали давать лекарства, от которых сильно пересыхает во рту, и я замечаю ее потрескавшиеся, почти кровоточащие губы. Мне так жаль ее. Ава тихая и почти незаметная. Она не общается ни с другими пациентами, ни с персоналом, все время смотрит в пол, и я слышу ее шепот. Но после обеда раздаются крики. А потом смех. По палате проносится громкий, почти истерический смех. Я слышу голос Авы. Затем вижу, как она указывает на что-то на земле.

– Вот крыса, крыса!

Я непроизвольно отскакиваю назад, а затем останавливаюсь. Ава то ли плачет, то ли смеется, держась за бока. Она указывает на совсем неподвижный предмет у плинтуса. Я понятия не имею, почему она смеется. Лайф, серьезный и благонамеренный психиатр, идет к нам, зажав рот рукой, совершенно лысый. Обычно у него есть волосы. Я смотрю на «крысу» и понимаю, что это вовсе не она. Мы так и не узнаем, как парик Лайфа упал, кто его сдернул и как он оказался в коридоре. Он не расскажет об этом. Вместо этого доктор наклоняется, хватает его и идет в кабинет с высоко поднятой лысой головой.

– Получилось, – говорит Ава, заливаясь смехом. – Это был парик.

Я смотрю прямо на нее, и у меня сжимается живот, а она все смеется и смеется. Мне было не до смеха.

У меня всегда была ужасная привычка смеяться в неподходящий момент. Неконтролируемое кудахтанье в совершенно неподходящее время. Я знаю, откуда у меня эта черта. После смерти отца в дом приходил распорядитель похорон, чтобы обсудить дела с моей мамой, моим братом и мной. Он именно такой, каким я представляла себе распорядителя: угрюмый, серьезный, в чистом темном костюме и начищенных черных туфлях, которые он снимает у двери. Мама сидит рядом с братом на диване, а я сижу напротив клерка, пока он обсуждает, что будет с телом моего отца, различные типы гробов, возможность кремации. К сожалению, голос у него оказался смешной – то высокий, то низкий, будто поющий. Первой рассмеялась мама, а вскоре за ней и брат. Они зарылись лицом друг другу в плечи, плача от смеха при каждом слове мужчины. Я стараюсь сохранять невозмутимое выражение лица: прошло всего несколько дней с тех пор, как умер мой отец, и мы горюем. Но это смешно. Каким-то образом я сдерживаю себя, хотя папа тоже держался бы за живот и смеялся. Я пытаюсь извиниться и сделать вид, что моя семья рыдает, а не смеется, устанавливая самый жесткий зрительный контакт, на который способна, чтобы отвлечь распорядителя похорон от брата и мамы, катающихся от смеха.

Позже у нас было запланировано групповое занятие, на которое приглашают Аву, как обычно. У меня есть задача слушать и записывать все, что говорят, в большой черный дневник. Писарь – имя нарицательное, которое мы даем медсестре, фиксирущей информацию в режиме реального времени. Мы находимся в отделении психического здоровья, в кабинете с табличкой «Конфиденциальная встреча», приклеенной скотчем к окошку в двери, и все сидим на колючих шерстяных стульях. Я до сих пор чувствую шипение горле из-за того, что сдерживала смех. Я проглатываю его. Лайф заменил свой парик. Ава снова молчит. Я фиксирую каждый вопрос от Лайфа и команды о том, чувствует ли Ава побочные эффекты своего лекарства или какие-либо другие симптомы болезни. Я готова аккуратно записать каждый ответ безупречным почерком. Но потом смотрю вверх. Сначала замечаю, как Ава закрывает рот, будто держит что-то в себе. Затем прослеживаю ее взгляд. Надетый на скорую руку парик Лайфа соскользнул набок. Врач кивает, и парик съезжает еще немного. В комнате с каждым вопросом и последующим ободряющим кивком Лайфа становится все жарче и жарче.

«Как давно ты себя так чувствуешь?», «Ты знаешь, где ты?», «Ава, мы бы хотели обсудить это, но ты должна нам помочь», «Я знаю, что это сложно, но попробуй поговорить с нами».

Ава сжимает губы еще сильнее. Она кладет руки ладонями на стол и опирается на них. Парик Лайфа вот-вот свалится. Я снова сдерживаю смех, пока не становится больно, я прижимаю ноги к земле, как Ава прижимает руки к столу.

Я все это вижу. Ее хаос и ее юмор. Она смотрит прямо на меня, и я знаю, что она видит то же самое во мне. В комнате огромный дисбаланс сил, и ситуация ужасна. Ава должна веселиться со своими друзьями, начиная взрослую жизнь с приключений, любви, надежды и свободы. Вместо этого она застряла в больнице, серьезно болея. Но когда она в конце концов открывает рот, из него вырывается смех. Правильно ли смеяться над чьей-то внешностью или нет, но я не могу не найти красоту в этом звуке. Лайф наклоняется вперед, и его парик сползает до бровей. Но Ава не смотрит на него. Вместо этого она смотрит прямо на меня. Одинокая слеза скатывается по моей щеке. Ава видит, как я отчаянно хочу присоединиться к ней. Лайф переводит взгляд с Авы на меня, потом снова на нее, сбитый с толку тем, что мы явно находим забавным. Мы концентрируемся друг на друге, две молодые женщины, и я, наконец, больше не могу сдерживаться.