Декадентскому стилю присущ также ряд отчетливо выделяемых особенностей. Чарльз Бернхаймер пишет: «Декадентский стиль искусствен, орнаментален, поверхностен, декоративен. Он фетишизирует мельчайшие подробности в ущерб органичной цельности. Это — стиль расчленения и распада»[1239] [1240]. Эллис Хансон тоже характеризует его как «изобилующий путаницей, дробностью и парадоксами», обнаруживающий «тягу к туманному и мистическому языку, страстное желание выжимать слова из загадочной символики или извращенной иронии»[1241]. К этим метким определениям мы хотели бы добавить, что декадентскому дискурсу, как правило, свойственна та или иная семантическая инверсия. В этом можно усмотреть некую пограничную черту — существующую на пороге между темой и стилем. Очевидный пример такого переворачивания — уже сама переоценка слова «декаданс», еще один пример — прославление Сатаны. Одним из декадентов, кто особенно упорно упражнялся в инверсии, был уже упоминавшийся Станислав Пшибышевский. Он постоянно переворачивал с ног на голову устоявшиеся ценности, резко менял привычные значения слов и мифических персонажей вроде Сатаны. Вот типичный пример: Пшибышевский отметал общеупотребительное значение слова
Сведя воедино эти черты, выделенные более ранними исследователями — которые мы, основываясь на собственном всестороннем знакомстве с этим направлением, считаем наиболее характерными и постоянными для произведений, часто причислявшихся к декадентским в пору их выхода в свет (как их авторами, так и другими людьми), — далее мы будем придерживаться следующего понимания интересующего нас термина: декадентскому направлению присущ неоднозначный интерес к таким темам, как искусственность, пессимизм, беззаконие и тьма. Сексуальность и смерть обычно переплетаются, среди персонажей постоянно встречаются роковые женщины. Тексты, которые часто отличает тот или иной градус семантической инверсии, пронизывает идея избранничества. Как наивысшие ценности восхваляются красота стиля и искусство, а манера письма тяготеет к туманности, дробности, орнаментальности и украшательству.
Следует сразу же оговориться, что все вышеперечисленное нужно понимать как приметы «семейного сходства» в витгенштейновском смысле, а не как точный список признаков, которые обязаны присутствовать в каждом из произведений, обычно относимых к декадентскому жанру. Как мы уже видели, декаданс — это не только литературное направление, но и мировоззрение или даже особая субкультура. Часто остается неясно, где заканчиваются эксцентричные воззрения литературных персонажей и начинаются воззрения самих авторов. Об этой зыбкой границе между декадентством как произведением искусства и как образом жизни или личиной автора еще много раз будет заходить речь на протяжении данной главы.
Теперь, когда мы предварительно наметили круг основных черт и особенностей этих текстов, вероятно, стало очевидно, что многие произведения, опубликованные за несколько десятилетий до того, как вошел в употребление термин «декаданс», тоже явно обнаруживали указанные черты семейного сходства. Самый очевидный пример — Бодлер, которого позднейшие авторы постоянно называли главнейшим источником своего вдохновения, а еще — некоторые произведения Теофиля Готье (см. главу 4). Близкое родство с декадентством демонстрирует и «Венера в мехах» (1869) Леопольда Захер-Мазоха, и другие его романы. А еще сразу приходят на ум произведения Братства прерафаэлитов (основанного в 1848 году) и их последователей в Великобритании (прерафаэлитские изображения ведьм анализировались в главе 5, а о знаменитой картине Россетти «Лилит» и связанных с нею стихотворениях еще пойдет речь в настоящей главе). Во многих готических сочинениях — например, «Ватеке» Уильяма Бекфорда — тоже наблюдаются перечисленные черты, и то же самое можно сказать о некоторых романтических произведениях, созданных в разных странах. Таким образом, декадентское мироощущение возникло намного раньше, чем обычно принято полагать, и о его преемственности очень подробно написал Марио Прац в книге «Романтическая агония» (английский перевод — 1933)[1243]. На нее же указывает и Гюисманс, упоминая в романе «Наоборот» своих разнообразных предшественников — например, Бодлера и художника Гюстава Моро (1826–1898). Однако, используя здесь термин «декаданс», мы будем в первую очередь применять его к произведениям, созданным уже после того, как это мироощущение (около 1880 года) сгустилось и сплавилось в узнаваемое и самосознающее течение. Это направление продолжало обильно плодоносить в литературных садах как минимум до начала Первой мировой войны и даже после нее (хоть урожай со временем стал заметно скуднее).
«Вид поэзии, посвященный дьяволу»? Декаданс и религия
Предметом типичного интереса декадентов не раз называли проблему «смерти Бога» (и вызванную ею утрату четких метафизических и этических ценностей), однако трудно определить, как именно они подходили к решению этой проблемы[1244]. Камински спрашивала: «Действительно ли декаданс — проявление глубокой религиозной обеспокоенности, или же средство, каким человеческая воля бросает вызов и противится природе?»[1245] Ответ, с нашей точки зрения, снова двоякий: и то и другое. Невозможно сделать одно общее утверждение об отношении к религии, которое будет верно для всех авторов, обычно причисляемых к декадентам. Некоторые из них были атеистами или скептиками, некоторые — глубоко религиозными (хотя обычно и довольно неортодоксальными) католиками, другие — эзотериками. Примечательно, что (как уже говорилось) некоторые декаденты, даже выходцы из протестантской среды, в конце концов обращались в лоно католической церкви. Среди первых имен, какие приходят на ум, — Обри Бёрдслей, Рене Вивьен и Ж.-К. Гюисманс (последний, конечно же, не происходил из протестантской семьи). Когда речь заходит о религиозности или же нерелигиозности декадентов, похоже, единственным объединяющим фактором является любование обрядовостью и пышным церемониалом религии. Это нисколько не удивляет, если вспомнить, что декадентов всегда очень привлекали маскарадные костюмы и декорации.
В некоторых случаях эстетская одержимость религией могла перерастать и в диковинные обрядовые практики. Например, граф Эрик Станислав Стенбок (1860–1895), второразрядный декадентский автор, соорудил в своем лондонском доме странный алтарь и разработал свою личную теологию, в которой перемешались буддизм, «идолопоклонство» и католичество[1246]. Художник Симеон Соломон рассказывал, что однажды, побывав у графа, он стал свидетелем того, как хозяин дома «размахивал серебряным кадилом перед алтарем, покрытым лилиями, миртовыми ветвями, зажженными свечами и алтарным светильником с ароматным маслом»[1247]. Похожие эстетские алтари воздвигались тогда по всей Европе. Например, в доме бельгийского художника Фернана Кнопфа в Брюсселе имелся алтарь, посвященный Гипносу[1248]. Его германский коллега Франц фон Штук (1863–1928) воздвиг алтарь греху на своей мюнхенской вилле (об этом мы еще поговорим). Алтари такого рода — посвященные или греху, или мрачноватым античным божествам вроде Гипноса — превращали обычный дом в подобие храма. Они — типичный сплав личного, художественного и религиозного начал, характерный для декадентских кругов. Художник Фелисьен Ропс (1833–1898) пестовал свою сатанинскую личину и даже изображал себя в облике дьявола (об этом мы тоже вскоре поговорим подробнее). То же слияние личности художника с изображаемым им злом наблюдалось и в автопортрете Гюстава-Адольфа Мосса (1883–1971) со змеей, обвившей шею живописца; и в демонических позах Пшибышевского, который любил разыгрывать роль Сатаны[1249]. В каком-то смысле подобные автопортреты и ролевые игры служат шутливыми заявлениями о переходе на сторону дьявола и, как минимум, противоречат утверждениям художников о том, что они — моралисты, осуждающие сатанизм и демонических роковых женщин.
Как же обстояли дела с откровенным сатанизмом в декадентстве? В ту пору преобладало мнение, что между этими двумя явлениями определенно существует связь. Иногда сам декаданс называли буквально сатанинским — как это делал австрийский врач и журналист Макс Нордау (1849–1923) в своей главной работе, направленной против декадентства и озаглавленной «Вырождение» (1892)[1250]. Нордау пытался патологизировать все направление, и заметное место в его рассуждениях отведено сатанизму. Нордау задался целью доказать, что об упадке народа можно судить по прискорбной безнравственности, к которой скатились современная литература и искусство. Пространное обличение Нордау было переведено на несколько языков и стало одной из самых востребованных книг в Европе 1890‐х годов. Но, сам того не зная, автор бестселлера сумел не только возбудить праведный гнев поборников нравственности, но и разрекламировать тех самых писателей и художников, на которых он нападал. В итоге во многих странах публика осознала, что их творчество представляет собой особую «школу», и, вероятно, прежде малоизвестных авторов тоже начали охотно раскупать[1251] [1252]. Нордау много раз повторял, что декадентству присущ сатанизм, и, например, говоря о последователях прерафаэлитов, этих «истерических дегенератах», заявлял, что они «восхваляли противоестественные пороки, преступления, ад и черта, подражая Суинберну»[1253] [1254]. Этот примитивный подход чувствуется даже в его восприятии внешнего облика декадентов. Например, он цитирует чье-то описание, где говорится, что Верлен был похож на «состарившегося злого духа»[1255]. Многие из этих художников и писателей, заверяет нас Нордау, — маньяки-эготисты. А человек такого типа подвержен пристрастию
к злу и к преступлению. Эготист сочувствует другим лицам, разделяющим его настроение, совершает преступления, когда только может удовлетворить своей склонности, и даже признает за ними то обаяние красоты, какое для нормального человека имеет только добро[1256].
По мнению Нордау, декаденты отличаются от обычных преступников лишь тем, что довольствуются мечтательством и писательством. Рассуждая о поэтах-парнасцах (к этому объединению принадлежали, например, Верлен, Малларме и другие, позже примкнувшие к декадентским кругам), он заверяет нас, что «они холодны и равнодушны к добру, но любят зло, которое их прельщает, подобно тому как добро прельщает нормального человека»[1257]. В ходе длинного и подробного рассуждения о Бодлере он утверждает, что общая ненормальность характера, свойственная подобным авторам, смешиваясь с «тем мистицизмом, которого никогда не чуждается дегенерат», неизбежно приводит к сатанизму: «Понятно, что пристрастие к дурному может принять форму поклонения черту, демонизма только в том случае, если психопатический субъект — человек набожный, если он верит в сверхъестественное»[1258]. Нордау резко отметает возражения поэта, отрицавшего обвинения в сатанизме: «Уверения Бодлера, что его демонизм — не что иное, как заученная роль, не имеют значения»[1259]. Подобные отговорки «не обманут психолога», который понимает: Бодлер — сатанист, как бы он ни оправдывался. Далее, Нордау называет и осуждает еще несколько авторов, которые, по его словам, бросились вслед за Бодлером прославлять Сатану: это Жан Ришпен, Вилье де Лиль-Адан и Барбе д’ Оревильи. Последние двое, заявил он, «создали поэзию, напоминающую самые дикие показания средневековых колдуний во время пытки». В «Дьявольских повестях» Барбе д’ Оревильи, писал он, «мужчины и женщины предаются самому отвратительному разврату, постоянно взывают к черту, восхваляют его и служат ему»[1260]. Вот какие взгляды на декадентство распространялись среди широкой публики. В самых недвусмысленных выражениях Нордау объяснял своим читателям, что подобные писатели — дьяволопоклонники, даже если сами отрицают это, и что они превозносят зло. Конечно же, его разбор — карикатура самого грубого пошиба, однако многие принимали его всерьез, особенно те, кто сам толком не читал ругаемых и причисляемых к сатанистам авторов.
Что бы ни говорил Нордау, никого из этих писателей нельзя отнести к сатанистам. Например, в «Дьявольских повестях» Барбе д’ Оревильи нет буквальных призывов к Сатане[1261]. Что поражает в большинстве декадентских текстов (начиная с протодекадентских произведений, вроде стихов Бодлера 1850‐х годов, и заканчивая поздними, написанными уже в 1920‐е годы, сочинениями Ганса Гейнца Эверса), так это то, что семантическая инверсия — объявление зла добром, боли удовольствием, декаданса явлением похвальным, а не тем, с чем стоит бороться, и так далее — не доводится сколько-нибудь последовательно до конца. Это относится и к декадентскому сатанизму, бунтарские намерения которого сильно преувеличивал Нордау, а вслед за ним и некоторые исследователи. Например, Саймон Уилсон заявлял, будто декаденты видели в Сатане символ «свободы от тех ограничений, что налагаются на человека христианским Богом и отражаются в различных официальных институтах христианских стран, и противодействия им»[1262]. Это отчасти верно, но Уилсон не стал упоминать о том, что декаденты чаще всего очень неоднозначно высказывались о желательности такой абсолютной свободы. В действительности не все декаденты (да что там — лишь очень немногие) испытывали абсолютную симпатию к дьяволу. Некоторые английские романтики, при всей их нерешительности, на деле были гораздо более последовательны в своих люциферианских наклонностях, а также и в революционных убеждениях. Кроме того, декаденты часто любовались Сатаной как символом зла и греха, а не как эталоном праведного бунта против церкви, враждебной прогрессу. И здесь они в основном следовали двойственной природе той фигуры, контуры которой обрисовал Бодлер.
В своем самом знаменитом стихотворении «Литании Сатане» из сборника «Цветы зла» (1857) Бодлер использует мотивы, взятые из арсенала романтического сатанизма, но добавляет к ним и свежую ноту: он действительно обращается к дьяволу, придав своим излияниям форму настоящей молитвы. Поэт называет Сатану целителем человеческих душ от тревог, однако во всех его словах ощущается какая-то двусмысленность, которая бросается в глаза даже больше, чем у романтиков. Сатана связан со смертью, и, выступая в роли культурного героя, он научил людей мешать селитру с серой, то есть изготавливать порох: пожалуй, не самый светлый поступок. Да, пожалуй, он защитник униженных и оскорбленных, но благодеяния, какими он одарил человечество, довольно подозрительны. И все же «Литании» — стихотворение беззастенчиво просатанинское (хоть и в этом можно увидеть иронию), и через каждые две строки в нем звучит рефрен: «Сатана, помоги мне в безмерной беде!»[1263] В концовке, названной «Молитва», Бодлер восхваляет Сатану как бога мудрости и дает аллюзию на миф о грехопадении:
В стихотворении «Полночные терзания», добавленном в посмертное, 1868 года, издание «Цветов зла», поэт выражает сожаление о том, что хулил Христа и хвалил Сатану. Обращаясь к самому себе, он говорил: «Ты все, что любишь, поносил / И отвратительное славил»[1265]. Здесь прорывается наружу присутствующее во многих его произведениях католическое чувство вины, из‐за которого иные критики и исследователи (особенно христиане) считали Бодлера набожным в глубине души человеком, несмотря на его многочисленные эпатажные выпады в адрес христианской морали[1266]. Здесь мы не будем даже браться за распутывание этого сложного вопроса, нам достаточно лишь констатировать, что Бодлер вовсе не был прямолинейным сатанистом.
Как мы уже говорили в предыдущих главах, упомянутое Уилсоном представление о Сатане как о благожелательном освободителе прижилось во второй половине XIX века, например, в риторике социалистов. Однако, как уже отмечалось, многие так называемые декаденты были реакционерами, а вовсе не социалистами или либералами. Соответственно, и Сатану в роли освободителя у них можно встретить нечасто. Декадентам нравилось провоцировать и шокировать читателей — и, похоже, самих себя. Так что Сатана привлекал их не как аллегория, при помощи которой можно было бы бороться за свободу человечества, а прежде всего как удобный инструмент эпатажа. Иногда в таком контексте Сатана низводится до роли почти комичного страшилища — как в стихотворении «Восковая Дама», в котором второстепенный декадентский поэт Морис Роллина (1846–1903) умоляет дьявола оживить для него восковую фигурку:
Однако в некоторых случаях сатанизм использовался более серьезно — на злобу дня и для нападок на консервативные ценности — приблизительно так же, как использовали образ Сатаны романтики. Однако теперь в дьяволе чаще и охотнее видели защитника не разума, а чувственности. Если не считать Рене Вивьен, о которой еще пойдет речь в главе 7, то лучшим примером последовательного следования этой тактике снова является Пшибышевский. В Швеции Эмиль Клеен (1868–1898), один из немногих по-настоящему пламенных скандинавских декадентов, сочинил «Празднество Пана» (из сборника «Жимолость и мак», 1895). Здесь греческий бог сливается в единое целое с Сатаной («Меня зовешь ты Сатаной — / Мне лестно имя это»), и автор свободно изливает свою ненависть к христианству как к гонителю чувственных радостей[1269]. Пан-Сатана зазывает монахинь в лес, прельщает их плотскими радостями и уговаривает молодых женщин изменять старым мужьям. Этот персонаж, изображаемый в самом положительном свете, выступает здесь в роли сексуального освободителя, убеждающего женщин взбунтоваться против мужской власти (монахинь — против Бога-Отца, жен — против мужей)[1270] [1271].
Если приглядеться к французской культуре конца XIX века, то выясняется, что самым обильным притоком просатанинских произведений мы обязаны вовсе не перу кого-либо из декадентов, а беззаботному позднему романтику Анатолю Франсу, о котором уже шла речь в главе 2. Большинство французских декадентов производили на свет лишь разрозненные образцы сатанинской словесности. Этого оказалось достаточно для того, чтобы все направление прочно связали с инфернальными темами, однако никого из авторов-декадентов нельзя назвать последовательным сатанистом хоть в каком-нибудь смысле. А впрочем, в Берлине в ту пору можно было найти одну такую фигуру: это — Станислав Пшибышевский, о котором мы еще поговорим подробнее в этой главе. Пока же достаточно сказать, что Пшибышевский, пожалуй, первым попытался более или менее внятно сформулировать, что же такое сатанизм. Дразня читателей, он рассказывал в своих мемуарах о том, как сам поклонялся дьяволу: «Сатанизм без кражи облаток для причастия, даже без крови недоношенных младенцев — что это за простецкий, скучный и прозаичный сатанизм!»[1272] Если мы зададимся целью сжато определить, в чем же заключается это «простецкое, скучное и прозаичное» учение, то самыми главными его темами окажутся пессимистичный взгляд на человеческое существование как на нечто унылое и мучительное, сексуальное влечение, нигилистически-анархическая тяга к разрушению и, наконец — и в наибольшей степени, — прославление эволюции, опирающееся на теории выживания наиболее приспособленных. Итак, сатанизм Пшибышевского был крепко сцеплен с пропагандой беспощадного эволюционизма. Другие декаденты тоже могли стоять на антихристианских — хоть и не сатанических — позициях, придерживаясь элитистского мировоззрения, в котором наивысшим законом считалось выживание самых приспособленных. Вот как описывал Джордж Мур свои взгляды в декадентскую пору своей жизни:
Жалость, эта самая низменная из добродетелей, никогда не была мне знакома. Мой любимый великий языческий мир не ведал ее. Теперь же мир предлагает нарушить ужасные суровые законы природы, которые диктуют, что слабых растопчут, сотрут в смертный порошок, и что сильные окажутся поистине сильными, — что сильные восторжествуют и возвысятся. Немного буржуазного уюта, немного буржуазного чувства правоты, — вопит нынешний люд. Вот куда занесло мир с тех пор, как в него явился бледный социалист из Галилеи; и вот почему я ненавижу Его — и отрицаю Его божественность[1273].
Это моральное кредо явным образом увязывается с сатанизмом в нескольких произведениях Пшибышевского, а еще в романе Жака д’ Адельсверд-Ферзена «Черные мессы» (1905)[1274]. Этим декадентский сатанизм недвусмысленно отличается от своих эгалитарных аналогов — романтического и социалистического.
Подытоживая, можно сказать, что сатанизм был привлекательной темой для многих декадентов, но, как мы еще увидим, самое знаменитое прозаическое описание сатанинских ритуалов — в «Бездне» Гюисманса — гораздо больше свидетельствует об отвращении автора к тому, что он описывает, а не об одобрении. Ранее Гюисманс уже обращался к теме дьяволопоклонства в романе «Наоборот». Как отмечает Инид Старки и как здесь уже упоминалось, «„Наоборот“ больше, чем какое-либо другое произведение, помог кристаллизоваться понятиям эстетства и декадентства»[1275]. Что любопытно, этот роман явно изображает любование религией вообще и сатанизмом в частности как неотъемлемую черту декадентского мироощущения. Действительно, после 1884 года многие декадентские трактовки религиозной темы — это просто примеры того, как люди следовали уставу, написанному Гюисмансом. Его антигерой дез Эссент испытывает некоторые религиозные сомнения и находит весьма привлекательной эстетическую сторону католичества. Но если церковные обряды вызывают у него сильный трепет, то их мрачная изнанка влечет героя не меньше:
Образы искусства отступили под католическим натиском рассудка. Дез Эссент затрепетал было и вдруг — как бы восстал, в один миг взбунтовался. В голове у него забурлили чудовищные мысли! Они были связаны с хулой против святой воды и елея, о которой говорится в пасхальной книге для духовников. Сколь силен демон, противящийся Всемогущему Богу! Страшная сила может исходить от самого верующего, который со злобной, мерзкой радостью прямо в храме кощунствует, святотатствует, проклинает, богохульствует и начинает участвовать в колдовстве, черных мессах, шабашах, всяческой бесовщине[1276].